Глава 29
Впервые за шесть лет мы оказались в городе, не изувеченном обезображивающими шрамами. Обильная зеленая листва парков и веселая суета на улицах превращали Копенгаген в волшебную сказку.
После нескольких лет, проведенных среди людей, которые постоянно испытывали голод и неопределенность, датчане показались нам фантастическими существами из другого мира. Мы с изумлением смотрели на ухоженных мужчин, праздно прогуливающихся вдоль тротуаров, глазели на беззаботных элегантных женщин и на детей, оглашавших улицы громким смехом. Мы не верили своим глазам и чувствам.
Но еще удивительнее было их отношение к нам. Несколько лет нас преследовали так долго и неотступно, что каждого постороннего человека мы невольно воспринимали с опаской, как потенциального противника.
Уже наутро все датские газеты отвели целые колонки рассказам о нас и нашем корабле. Сначала нас обеспокоили толпы людей, собравшиеся у перил набережной и наблюдавшие, как мы драили палубу и наводили чистоту на корабле. Но не было нужды знакомиться с датчанами близко, чтобы сразу же почувствовать их расположение, и эта атмосфера дружественности оказывала на нас ошеломляющее впечатление.
На другой день мы не имели отбоя от посетителей и приглашений. В Копенгагене было много русских – большей частью семьи, которые во время революции находились за рубежом. Они распахнули для нас двери своих домов и буквально состязались друг с другом в гостеприимности. Но русские составляли лишь небольшую часть расположенных к нам людей.
Добрососедские отношения между Россией и Данией были традицией, но мы не представляли их искренности и глубины, пока не оказались среди датчан в положении беженцев без гроша в кармане. Дружественность этого народа оказалась беспредельной, как, впрочем, и такт.
Члены благотворительного общества Копенгагена устраивали для нас балы, обеды и посещения театров. Армейские и флотские офицеры постоянно присылали нам приглашения в свои клубы. Люди скромного достатка посещали корабль и деликатно, но настойчиво приглашали в свои дома. Иной раз мы даже попадали в затруднительное положение: ответить на все приглашения было невозможно. Но больше всего мы ценили искренние симпатии к нам как к россиянам.
В то время, когда мы жили в Копенгагене, проводился плебисцит в древней датской провинции Шлезвиг, аннексированной Германией в 1864 году. Возможность выразить свои пожелания открылась перед населением Шлезвига вследствие победы союзников. Хотя России не было среди держав, подписавших Версальский договор, датчане не забывали о той роли, которую она сыграла в мировой войне. По мере того как предвыборное возбуждение достигало кульминации, появление нас, русских, в своих мундирах на улицах Копенгагена послужило сигналом к бурному проявлению чувств. Незнакомые люди часто останавливали нас, обменивались с нами рукопожатиями и зазывали в ближайший бар. Одна компания сменяла другую, пока мы не отчаивались добраться до корабля. На «Китобой» же возвращались в сопровождении ликующей толпы.
Внезапная перемена в нашей жизни захватила нас полностью. В первые несколько недель пребывания в Копенгагене мы ни о чем всерьез не задумывались. Нас заразило всеобщее веселье, а мы радовались еще и тому, что остались в живых. Однако эйфория спала, и ситуация представилась нам в более трезвом восприятии. Как ни приятна была нормальная жизнь, мы еще не стали ее частью, рано или поздно каждому из нас предстояло вернуться на исходный рубеж. Я остро почувствовал это в день, когда мы присутствовали на приеме в королевском дворце.
Мария Федоровна, вдовствующая русская императрица (перед замужеством за Александром Третьим датская принцесса Дагмара), проживала в Копенгагене. Прибыв в Россию, она стала любимицей императорской семьи, даже самые откровенные враги старого режима находили ее безупречной. Уравновешенная, спокойная и грациозная, она органично вошла в русскую жизнь во время правления трех царей подряд. Она застала еще тот период, когда либеральные реформы завершились трагической гибелью Александра Второго. Она находилась рядом с супругом, когда он правил империей. Мария Федоровна стала свидетельницей постепенного распада державы со времен правления ее сына.
После революции императрицу отправили в заключение в один из крымских дворцов, но царицу-мать спас человек, назначенный советскими властями ее тюремщиком. Вскоре после побега она вернулась на свою родину, в Данию, вела тихую, уединенную жизнь в окружении преданных друзей.
Когда императрица узнала о прибытии «Китобоя», она выразила желание повидаться с нами. Была назначена аудиенция. Нас предупредили, что ввиду возраста прием будет длиться совсем недолго. Особенно просили учесть: ни при каких обстоятельствах не следовало упоминать о судьбе императора и его семьи. Вести об их трагической гибели держали от нее в тайне.
В назначенный час нас проводили в одну из комнат дворца. Открылась дверь, и вошла Мария Федоровна. Ее хрупкая, грациозная фигура, казалось, появилась из далекого прошлого. Когда нас назвали по именам, она каждому задала вопросы о его семье. В течение нескольких секунд она молча смотрела на нас, затем произнесла значительно и уверенно:
– Сожалею, что принимаю вас при столь необычных обстоятельствах. Надеюсь, в будущем наша встреча пройдет при обстоятельствах, более счастливых для всех нас.
Во взгляде императрицы промелькнуло что-то чрезвычайно трогательное. После того как она раскланялась, двери за ней закрылись.
На обратном пути к «Китобою» воображение будоражила сцена встречи с царственной особой. Все радости и самые значительные события в жизни императрицы остались позади. Будущее не рисовало, очевидно, радужных перспектив, однако чувствовалось, что от отчаяния ее спасла только безотчетная вера.
Я подумал, что в течение последних нескольких лет я избегал реального взгляда на будущее. Я понял, что, пока цепляюсь за прошлое, не смогу жить настоящим. Если суждено жить дальше, следует забыть о прошлом и обосноваться в новой действительности, во всяком случае, попытаться следует. Смутная потребность начать новую жизнь получила еще один импульс.
Среди русских, осевших в Копенгагене, имелась семья, которую я посещал особенно часто. Хозяином дома был бывший генерал русской армии, но более всего меня интересовала его дочь – Елизавета Владимировна. Изящная жизнерадостная блондинка, она сочетала в себе веселую беспечность с поразительно здравым взглядом на жизнь. Я старался как можно чаще общаться с ней, и это вселяло в меня решимость обрести твердую почву под ногами.
Однако с чего начать, я не знал. В Дании оставалось слишком много болезненных напоминаний о прошлом. Опыт участия в Гражданской войне сделал невозможным для меня проживание в Англии или во Франции. Мысли о переселении в Германию не могло и возникнуть. У меня было смутное ощущение, что какая-нибудь молодая страна, вроде Соединенных Штатов, станет наилучшим полем для начала моей деятельности.
Я навел справки в американском консульстве, однако получил не слишком ободряющий ответ. Все запросы на получение визы адресовались непосредственно в госдепартамент в Вашингтоне. Американский консул прямо заявил, что если я не располагаю в Америке родственниками или влиятельными друзьями, то зря потрачу время на оформление визы. Единственным реальным шансом для меня была служба во французском Иностранном легионе.
В этот период раздумий о своей будущей судьбе меня пригласила на обед одна пожилая датчанка, которая не раз устраивала приемы для офицеров «Китобоя». Придя в ее дом, я был удивлен отсутствием гостей. За обедом мы поговорили на разные темы, но, когда подали кофе, а слуги удалились, хозяйка дома вдруг спросила:
– Вы помните графа и графиню К.?
Тон насторожил меня.
– Да, хорошо их помню, – ответил я, – в прошлый визит к Вам мы с графом провели вместе весь вечер.
– Это упрощает дело, – сказала дама с явным облегчением. – Граф поручил мне деликатное дело. Постарайтесь, пожалуйста, понять меня правильно. Но сначала позвольте рассказать кое-что о его семье. Граф чрезвычайно интересный человек, его жена – милейшая женщина. У них дом в Копенгагене, но живут они большую часть времени за городом, в своем замечательном поместье. Они представители старинной датской фамилии. Они располагают немалыми средствами, у них много друзей, но они бездетны и, в сущности, одиноки...
Дама сделала паузу, быстро взглянула на меня и продолжила:
– Вы очень молоды. Вам надо начинать жизнь сначала. Вероятнее всего, вы не сможете вернуться домой, впереди у вас трудный путь. Граф и графиня несколько раз вас видели и прониклись к вам симпатией. Они хотят, чтобы вы жили с ними вместе. Граф объяснился вполне определенно: он надеется, что вам понравится его семья, но жить вы сможете, где захотите, сможете выбрать любую карьеру. Они хотят вас усыновить.
Она умолкла, а затем быстро добавила:
– Давайте переберемся в гостиную. Я присоединюсь к вам через минуту.
Я был слишком ошеломлен и, не скрою, растроган, чтобы немедленно дать ответ, но, взяв сигареты, прошел в гостиную. Пока я сидел в одиночестве, я вспоминал этих людей: графа с хорошими манерами, доброе, ласковое лицо графини. Но понимали ли они, до какой степени беспокойная и неупорядоченная жизнь отучила меня от нормального, устоявшегося быта, от прочных отношений с другими людьми.
Когда хозяйка дома вернулась, я объяснил ей причины, по которым я должен отказаться от предложения. Она внимательно выслушала мои разъяснения, и, когда я закончил, ее глаза увлажнились.
– Думаю, я вас поняла, – сказала она. – Весьма сожалею, но за вас никто не проживет вашу жизнь. Подумайте об этом еще, а затем дайте окончательный ответ.
Больше эта тема не обсуждалась, и я возобновил поиски выхода для себя.
Через день или два я играл в бридж с полковником Холидеем, американским военным атташе в Копенгагене. Как правило, представители союзников в Дании старались держаться на дистанции в отношении офицеров «Китобоя». Мы не имели представления, диктовалось ли это их собственным выбором или официальными указаниями и было частным случаем отношений с Россией вообще. Но каковы бы ни были причины, стремление сотрудников посольств избегать непосредственного общения с нами было несомненным. Полковник Холидей был единственным исключением.
В тот примечательный день, когда мы закончили последнюю партию бриджа и потягивали напитки, полковник спросил:
– Сколько времени вы предполагаете оставаться в Копенгагене?
– У нас нет ни малейшего представления, – ответил я, – может, мы отправимся завтра, а возможно, останемся здесь на целый год.
– У вас есть планы на будущее?
– Ничего определенного. Некоторые из нас подумывают о поездке в Америку.
Полковник Холидей улыбнулся:
– Почему не вы? Полагаю, вам там понравится.
Я пересказал ему сведения, полученные в американском консульстве. Полковник нетерпеливо передернул головой:
– Это не так важно! У вас достаточно денег, чтобы оплатить дорогу?
– Нет. Поездку придется отрабатывать.
Полковник еще более внимательно посмотрел на меня:
– Но вы поедете, если предоставится возможность?
Я ответил утвердительно.
– Хорошо, я подумаю, что можно сделать.
Через двое суток нас уведомили, что каждому члену команды «Китобоя» выдана американская виза. На следующей неделе мы снова увиделись с полковником Холидеем.
– Корабль отбывает в Нью-Йорк через несколько дней, – сообщил он. – Девять человек из вас могут занять там койки. Сходите в консульство, я предупредил их, что вы придете.
В один чудесный майский полдень мы перенесли свои пожитки с «Китобоя» на американское грузовое судно «Губернатор Джон Линд». Я нанялся работником камбуза и в тот вечер, когда занялся мытьем грязной посуды, вдруг понял, что корабль плывет. С полотенцем в одной руке и тарелкой – в другой я выбежал на палубу и встал у перил.
Ярко освещенный город, раскинувшийся по берегам бухты, медленно удалялся. Я думал о веселых, гостеприимных датчанах, об одинокой русской императрице в ее дворце, о благородных людях, великодушно предложивших мне войти в их семью, о своих товарищах с «Китобоя» и о карих, смеющихся глазах Елизаветы Владимировны… Впервые с того времени, как покинул свой дом, я ощутил горечь расставания.