2. В камере
Часть стены общей камеры, выходящей в коридор, забрана решеткой от потолка почти до полу. Решетка массивная и довольно редкая, головы просунуть нельзя, но руки можно. Как в зверинцах — для львов и тигров. Дверь такая же решетчатая. Работа солидная, добросовестная — «проклятое наследие царизма», столь пригодившееся в Союзе Советских Социалистических Республик.
В камере полумрак, и трудно разобрать, что там делается. На стук открываемой двери с ближайшей койки поднялся человек в белье и, не обращая на меня внимания, заговорил с надзирателем с упреком в голосе.
— Товарищ Прокофьев (фамилия надзирателя), вы обещали нам больше не давать, мне некуда класть. В двадцатой нет ста человек, а у нас сто восемь.
— В двадцатую тоже даем, — ответил равнодушно надзиратель, поворачивая ключ в огромном замке.
— Раздевайтесь, товарищ, — обратился ко мне человек в белье. — Пальто повесьте здесь. — Он указал на гвоздь у самой двери, на котором уже висела такая масса пальто, шуб, шинелей, тужурок, что было совершенно непонятно, как они держатся.
Я снял пальто и бросил его в угол около решетки.
Постепенно разглядел камеру. Это была большая, почти квадратная комната, около семидесяти квадратных метров. Потолок — слегка сводчатый, поддерживаемый посередине двумя тонкими металлическими столбами. По стене, противоположной входу, два окна, забранные решетками.
На высоте сантиметров сорока от пола вся камера была покрыта настилом, на котором в определенном порядке лежали спящие: у боковых стен — два ряда, головами к стенам, ногами внутрь камеры; посередине — головами к центру. Между границами каждых двух рядов оставалось по узкому проходу. В тех местах, где приходились люди большого роста, прохода не оставалось. Пятый ряд располагался перпендикулярно этим рядам у стены, выходившей в коридор. Тут прохода не было никакого.
На чем они лежат? Как это устроено? По-видимому, вся камера была застлана сплошными нарами. Как же днем? Значит, в камере нельзя ходить? — мелькали у меня в голове соображения.
Несколько человек приподнялись и с любопытством рассматривали меня.
— В этом проходе, налево, под щитами, третье место свободно. Ложитесь там, — прервал мои мысли человек в белье. — Не будут пускать, настаивайте, место там есть.
— Как, под щитами? — переспрашиваю я.
— Ну да, на полу под щитами, — подтвердил он.
Только тут я понял, что под этой сплошной людской массой есть еще такой же сплошной людской слой.
Делаю несколько шагов вперед, протискиваюсь между обращенными друг к другу ногами двух рядов, и нагибаюсь к полу в указанном мне месте. Убеждаюсь, что на полу в том же порядке расположен нижний слой спящих тел. Протиснуться туда мне казалось невозможным.
И дико это так, лезть ползком, в темноте, под доски, в кучу спящих. Я решил вернуться обратно к двери.
— Что вы, товарищ? — опять приподнялся человек в белье.
— Если вы разрешите, я здесь останусь до утра, там тесно и я не хочу беспокоить спящих.
— Ну, надо что-нибудь придумать для вас. Вы с воли? Это видно. Я тут уже девятый месяц. Инженер Л., - назвал он себя. Я назвал свою фамилию.
— Кстати, запишу вас в книгу, — сказал он. — Хотел до утра отложить.
Он записал в тетрадь мои имя, отчество, фамилию, время прибытия в камеру.
— Я камерный староста, — сказал он. — Четыре месяца веду эту книгу. Видите, сколько имен. Тысячи прошли за это время через камеру.
— Любопытнейший материал, — заметил я. — Хорошая память для потомства.
— Запомните свой номер, вы — сто девятый, а теперь идемте, я покажу вам место, но только около уборной, имейте в виду. И, пожалуйста, тихо. Ночью говорить и шепотом не разрешается. Правила вывешены на столбе, днем прочтете, а то можете попасть под штраф.
Мы протиснулись вперед по проходу до самой стены. В углу, у самой уборной, были расположены две койки, занятые спящими. Между этими койками был просвет вершков в пять. В этом месте на полу никого не было.
— Ложитесь здесь, — сказал староста. — Хорошее место, только уборная близко, но окна открыты всю ночь.
С трудом и отвращением влез я под койки, ткнул на пол подушку и вытянулся на спине. Надо мной почти сходились две койки, между ними можно было просунуть голову, но не плечи. Сесть невозможно. Из уборной по полу тянул густой, отвратительный запах. От моего изголовья до таза уборной было не более метра, куча намокших зловонных опилок почти касалась моей подушки. Около уборной стояло в очереди несколько человек.
Сто восемь человек в камере, я — сто девятый; если ночь — восемь часов, то на человека приходится около четырех минут. На всю ночь хватит. Действительно, машинка спускалась каждые три-четыре минуты. Чувство было такое, что вода идет, опилки намокают и с каждым разом продвигаются все ближе. Может быть, это было не так, но нужно было, во всяком случае, иметь большую тренировку, чтобы спать лежа на бетонном полу рядом с непрерывно действующей уборной. У меня тренировки не было, и я чувствовал себя скверно: спать нельзя, встать нельзя, сесть нельзя, подвинуться некуда, так как весь пол занят лежащими телами. Меня охватило чувство унизительной безнадежности — деваться некуда от этой ползучей липкой вони...
Чтобы спасти подушку, я притянул ее себе на ноги и, просунув голову между койками, оперся плечами в стену. По подушке двигались во все стороны темные пятна — клопы.
Так начиналось тюремное образование. Для новичка и этого было достаточно. Позже я понял, как наивно было принимать такую чудную уборную с водопроводом за издевательство над человеком. Когда я побывал в Крестах и концлагере, я узнал, что бывает много хуже, и что при помощи этого приспособления в СССР умеют не только издеваться над заключенными, но и, в буквальном смысле, пытать их.
Ночь, наконец, прошла. В камере стало появляться какое-то движение. Те, кто лежал на койках, осторожно поднимались и приближались к умывальнику, становясь в очередь. Коек было двадцать две, только их обладатели вставали, остальные лежали, хотя, по-видимому, большинство уже не спали. Я наблюдал, не очень понимая, в чем тут дело, но, несомненно, это входило в какой-то строго установленный порядок. В коридоре издали раздавалась команда:
— Вставай! Вставай! Вставать пора! — повторялась команда, приближаясь, неприятно резала ухо, еще непривычное к таким приказам.
Поднялся староста и сухим, но совершенно другим тоном, скомандовал:
— Вставай, закуривай!
Ночью курить, по правилам распорядка камеры, не разрешалось. Все зашумело и зашевелилось: послышались разговоры, смех, перебранка. Отовсюду появились дымки цигарок: папирос в камеру не допускали из опасения, что в них могут быть переданы записки. Большинство курило махорку. Около уборной и умывальной раковины стали огромные хвосты. В один момент в камере образовалась такая непроходимая толкучка, что непонятно было, как все эти люди умещались ночью. Это, действительно, была тонко разработанная система.
Вся камера, кроме двадцати двух подъемных коек, находившихся у противоположных стен, была застлана деревянными дощатыми щитами, концы которых опирались на деревянные скамейки. На щитах спал верхний слой, под щитами на полу помещался второй такой же слой. Все получали соломенные тюфяки — роскошь, которую я оценил только в концлагере, где не было ничего, кроме голых досок. Щиты приходились так близко к нижнему слою, что там едва можно было повернуться с боку на бок.
Не только сесть, но приподняться было невозможно, и только когда вставали верхние, щиты убирались, нижние получали возможность двигаться и размяться после ночного плена.
В момент «подъема» щиты складывались по двое, тюфяки также, за ними поднимались люди. В камере поднималось такое столпотворение, что непонятно было, как будет дальше. Оказалось, что щиты и тюфяки выносились на день в пустое проходное помещение вблизи камер. Если бы эту работу поручить обыкновенным вольным уборщикам, им бы никогда не развернуться в такой людской гуще с этой неуклюжей ношей, и уборка заняла бы час, а может быть, и больше. Здесь же создавался свой виртуозный навык, и дело было сделано необыкновенно быстро.
Щиты и тюфяки вынесли, хаос уменьшился, но все же в камере оставалось сто девять человек на семидесяти квадратных метрах, не считая того, что часть этой площади была занята уборной, умывальной раковиной, шкафом для кружек и металлических суповых мисок, а также вещами заключенных.
Я не мог понять, как может жизнь идти в такой толкучке, над которой плавали густые облака табачного дыма. Попытался умыться. Но мне разъяснили, что мне это полагается делать последнему, в порядке поступления в камеру. Очевидно, здесь все требовало тренировки и точнейшего распределения прав и обязанностей, но я еще ничего не успел узнать и сообразить, как меня вызвали на допрос.
Часть III. Концлагерь
Записки «вредителя». Часть III. Концлагерь
VII. «Мягкий камушек»
Побег из ГУЛАГа. Часть 3. VII. «Мягкий камушек»
Наконец, мы наткнулись на маленькую котловину, защищенную, как крепость, выпирающими из земли гранитами. В глубине лежало крохотное озерко. Черная, мертвая вода стояла в нем, как замершая; около лежал гранит, плоский, похожий на стол. — Больше не могу, — вырвалось у меня. — Спать хочу так, что ноги не держат, — и я повалилась на гранит ничком, закрывшись с головой пальто. Я не уснула, а словно потеряла сознание или погрузилась в воду, около которой лежала. Мне было темно и спокойно до бесчувствия. Снилось, что я, на самом деле, лежу на дне, а надо мной стоит тяжелая вода и гудит, как отзвонившие колокола. Последние сутки у меня не было ни минуты сна, и этот отдых казался волшебным. Я очнулась от шепота около меня. Отец и сын собирали чай в ямке рядом с камнем, на котором я лежала. В котелке была горячая вода, в кружке заварен чай, на сухари положены кусочки сала. Шел четвертый день пути, мы прошли километров семьдесят — восемьдесят по карте и накрутили по горам и оврагам еще километров сорок, а чай пили только второй раз. Он казался необычайно вкусным, живительным, чудесным, но, чтобы решиться вскипятить его, нужно было найти особенно потаенное место и греть его исключительно на бересте, чтоб совершенно не было дыма. Солнце стояло высоко, небо было легкое, голубое; в котловинке, у озерка, было спокойно, как в неприступной крепости. Казалось, что, уйдя из опасной долины, мы разделались с погоней, которой немыслимо будет угадать, куда мы свернули, и напасть на наш след. — Мама, твой камушек, наверное, мягкий? — дразнил сын. — Мягкий.
323 - 30 BC
From 323 to 30 BC
Hellenistic period: from the death of Alexander the Great in 323 BC to the Roman conquest of Ptolemaic Egypt in 30 BC.
15. Физико-техническая экспертиза. Прекращение расследования, закрытие уголовного дела
Перевал Дятлова. Смерть, идущая по следу... 15. Физико-техническая экспертиза. Прекращение расследования, закрытие уголовного дела
Итак, 9 мая 1959 г. судмедэксперт Возрождённый закончил свою скорбную работу и тела четырёх туристов, найденные в овраге, были отправлены в Свердловск для предания земле. Погибшие находились в закрытых гробах и их тела не были предъявлены близким, лишь отец Людмилы Дубининой - Александр Николаевич - сумел добиться, чтобы для него было сделано исключение. Увидев останки дочери, он едва не лишился чувств. Гроб с телом Семёна Золотарёва забрала его мать, приехавшая с Северного Кавказа, остальные трое туристов были похоронены на Михайловском кладбище рядом со своими товарищами по группе, чьи тела нашли в феврале-марте. Теперь там поставлен общий монумент с фотографиями туристов, а также Никитина, похороненного здесь же. Есть среди них и фотографии Кривонищенко и Золотарёва, хотя захоронения их находятся в других местах. Во время майских похорон не обошлось без душераздирающих моментов. Так, например, мать Николая Тибо-Бриньоля вспомнила, как не хотела отпускать сына в этот январский поход, уговаривала его покончить с туристическими вылазками на природу, мол, не мальчик он уже, институт закончил, пора взрослеть. Коля пообещал матери, что этот поход будет последним в его жизни...
Предисловие
Сквозь ад русской революции. Воспоминания гардемарина. 1914–1919. Предисловие
«...Как это часто бывает в истории, наши чувства склоняются на сторону тех, чье поражение мы должны считать, тем не менее, идущим во благо». Джон Адамс Дойль. «Английские колонии в Америке» Это краткое напутствие предназначено для тех, кто приступает к чтению с полной уверенностью в моей пристрастности. Хотелось бы напомнить, что никто не в состоянии дать совершенно объективное описание собственной жизни, как бы ни желал этого. Личные впечатления не всегда поддаются объяснению, но во многом определяются окружающей этого человека средой: семьей, друзьями, строем жизни – словом, всем, что формирует личность, всем, что влияет на нее на протяжении ее пути. В данном случае речь идет о моем восприятии дореволюционной России. Я знаю, что в стране было много несправедливости, что определенные социальные группы страдали от произвола царской власти. Тем не менее мне повезло быть членом семьи, жившей в более комфортных, благоприятных условиях, поэтому мое отношение к дореволюционной жизни в России достаточно позитивно. Столь очевидные противоречия заставляют меня признать свои ограниченные возможности и убеждают в том, что окончательную оценку революции следует оставить будущему поколению, которое сможет быть более объективным. У меня же нет желания делать окончательные выводы или пытаться проводить сравнения старого и нового. Эти страницы просто посвящены истории болезни общества – тем событиям, которые я наблюдал в то время и в которых участвовал.
Оглавление
Карта материалов на Русском и других языках, использующих Кириллицу
12 000 - 9 000 BC
From 12 000 to 9 000 BC
Approximately from the end of the last glacial period to the first neolithic cultures.
11. Будни следствия
Записки «вредителя». Часть II. Тюрьма. 11. Будни следствия
Постепенно следователь стал вызывать меня на допросы раз в неделю или раз в десять дней, держал четыре-пять часов, каждый раз уговаривал меня сознаться и грозил расстрелом, но делал это все более вяло. Видимо, ничего нового он придумать не мог, а принимать более энергичный нажим почему-то не входило в его планы. Для меня не было сомнения, что эти допросы нужны следователю не для дела, а чтобы отбыть положенное число часов на службе, «за работой». Он, видимо, скучал и несколько оживлялся только при угрозах расстрелом. Иногда он предлагал мне изложить какую-нибудь «техническую деталь», как он выражался, то есть дать расчет улова рыбного траулера за год, соображения относительно рыбных отходов, возможности производства из них рыбной муки и т. д. Сам он в это время лениво просматривал газету. Я говорил, намеренно усложняя деталями, нисколько не заботясь о точности, уверенный, что он не понимает и половины моих слов, что следить за ходом моего изложения вопроса он не в состоянии, и что это вообще никакого значения ни для кого не имеет. Отдельные его реплики убеждали меня в этом вполне. Иногда я видел, как он дремлет, прикрывшись от меня газетой. Я пробовал умолкать — он просыпался. — Ну-с, продолжайте. Мне приходилось возобновлять бесцельное словоизвержение. Наблюдая его, я стал постепенно практиковаться в том, чтобы вносить изменения в направление этих допросов. Например, говоря о рыбных отходах, я начинал рассказывать, какие рыбы водятся в Баренцевом море, стремясь поразить его воображение какими-нибудь необыкновенными особенностями.
5. Второй допрос
Записки «вредителя». Часть II. Тюрьма. 5. Второй допрос
Начинается второй день в тюрьме, — начинается второй допрос. — Как поживаете? — И внимательный следовательский глаз, чтобы найти следы бессонной ночи, но я прекрасно выспался и освежился. — Ничего. — Плохо у вас в камере. Вы в двадцать второй? — Камера как камера. — Ну как, подумали? Сегодня будете правду говорить? Это типичная манера следователей бросаться от одного вопроса к другому, особенно, когда они хотят поймать на мелочах. — Я и вчера говорил только правду. Он рассмеялся: — А сегодня будет неправда? — Сегодня будет правда, как и вчера, — отвечаю я серьезно, показывая, что понимаю его: если бы я на его вопрос: «Сегодня будете правду говорить?» по невниманию ответил: «Да!», он сделал бы вывод, что я признаю тем самым, что вчера правды не говорил. Итак, меня, крупного специалиста, обвиняют в тяжком государственном преступлении, мне грозит расстрел, а следователь занимается тем, что ловит меня на ничего не значащих словах. Сорвавшись на этом, он перекидывается назад, к вопросу о камере: — Я старался для вас выбрать камеру получше, но у нас все так переполнено. Я надеюсь, что мы с вами сговоримся, и мне не придется менять режим, который я вам назначил. Третья категория самая мягкая: прогулка, передача, газета, книги. Первые две категории значительно строже. Однако имейте в виду, что ваш режим зависит только от меня, в любой момент вы будете лишены всего и переведены в одиночку.
25. Подготовка группы Игоря Дятлова к походу в контексте версии «контролируемой поставки»
Перевал Дятлова. Смерть, идущая по следу... 25. Подготовка группы Игоря Дятлова к походу в контексте версии «контролируемой поставки»
Как же могла выглядеть последовательность событий, связанных с операцией "контролируемой поставки" радиоактивных вещей через Георгия Кривонищенко, в свете изложенной выше информации? Сложная, многокомпонентная оперативная игра не могла задумываться и реализовываться на уровне территориального Управления КГБ по Свердловску и области. Замысел подобной комбинации должен был вызревать в Москве и притом на довольно высоком уровне, поскольку требовал согласования с разными инстанциями - от ЦК КПСС и Совмина СССР, до Академии наук. Возможным толчком операции послужило обнаружение агентурного канала западной разведки в Челябинске-40, либо смежном ему производстве. Видимо был обнаружен некий шпион иностранной разведки, которого принудили стать "двойным агентом". Все его контакты, само собой, попали под полный контроль советской контрразведки. Практическая работа по реализации дезинформирующей операции началась с подбора надлежащего человека на роль "внедренца". Перевербованный агент, как и всякий "двойник" не внушал полного доверия, иностранной разведке надо было подставить человека, изначально работавшего на отечественную госбезопасность, так сказать, "нашего до мозга костей". Вполне возможно, что первоначально на роль подставного планировался Александр Колеватов, однако затем была найден лучшая кандидатура - Георгий Кривонищенко. Колеватов всё-таки был студентом и его проникновение на атомный объект могло состояться только в будущем (а могло и не состояться вообще). Между тем, Георгий Кривонищенко уже работал в Челябинске-40, и что немаловажно, его отец являлся крупным управленцем.
843 - 1095
From 843 to 1095
Late Early Middle Ages. From the Treaty of Verdun in 843 to the Council of Clermont in 1095.