IV. Арабская сказка на советский лад
Зима голодная, холодная и темная была ужасно. Пришлось остаться в Павловске, в одной комнате, потому что здесь все же легче было доставать дрова. Существование людей свелось к такой нужде, какую, может быть, не знал пещерный человек, ибо он был приспособлен к тому, чтобы не умереть с голоду и не замерзнуть, мы же, интеллигенты, принужденные по-прежнему работать в требовательных интеллектуальных областях, были бессильны и беспомощны.
Человек в драном пальто, для тепла подвязанный веревкой, в обутках, сшитых из старого ковра, с потрескавшимися от холода и топки железной печурки пальцами, с нервным, бегающим, голодным взглядом, был совсем не нищий, а чаще всего профессор или даже академик. Жены были не лучше. Ребятишки — истощены до последней степени. Я знала малыша, двух-трех лет, он понял, как трудно терпеть голод, и научился не доедать сразу и прятать корки под шкап, в игрушки, под ковер. Он не всегда их находил, плакал, но никому не открывал своего секрета, пока в бессильной обиде не пожаловался матери. Оказалось, его братишка, лет четырех, выслеживал, как тот прятал корки, и подъедал его запасы...
Мой мальчишка был сыт, главным образом благодаря молоку, которое продолжал зарабатывать отец своими лекциями, но мы изголодались так, что буквально едва держались на ногах: у меня быстро развивался порок сердца, у мужа — туберкулез.
Весной, это было в апреле, когда все, что можно было продать — продано, испробована работа и в Госиздате, и во Всемирной Литературе, я бросилась к человеку, имевшему большие связи, чтобы достать заказ в издательстве Гржебина, которое одно платило без задержек, в то время как оба предыдущих расплачивались с таким опозданием, что раз, за перевод большой повести Бальзака, я получила столько «денежных знаков», что смогла купить на них ровно два фунта белого хлеба.
— Я могу вам поручить работу, интересную, но сложную и спешную, — сказал мне тот человек. — Семь печатных листов, то есть 280 тысяч знаков, надо написать за месяц, потому что Гржебин уезжает в Берлин, где будет печататься вся эта серия.
— Вы думаете, я справлюсь с темой?
— Уверен. На всякий случай, привезите мне первую главу на пробу.
На этом мы расстались. Я не решилась сказать, что у Гржебина все берут аванс, мне же очень трудно будет работать в таком изголодавшемся состоянии.
В наказание я назначила себе: в пять дней окончить пробную главу, то есть не меньше 60 тысяч букв, и если работа будет принята, просить аванс. К счастью, вечера уже стояли длинные и рассветало рано. Зимой мы сидели с керосиновой коптилкой меньше лампадки, потому что красные, отступая, испортили электрическую станцию и не могли ее восстановить весь год. Я работала с таким упорством, что и во сне продолжала обдумывать и составлять фразы. Через пять дней я повезла пробную главу.
Редактор сказал мне несколько приятных, лестных слов, но извинился, что не успел оформить договор, и я опять осталась без аванса.
Еще три недели я писала, два раза ездила сдавать работу, чтобы не задерживать редактирования, но не сумела сказать самой простой вещи — что у меня нет ни договора, ни аванса и что я буквально выбиваюсь из последних сил. Но я не помню, чтобы когда-нибудь работала с таким подъемом: я писала сразу набело, без помарок, с такой легкостью, как никогда у меня не бывало.
Меньше чем в месяц работа была окончена, и можно было сдать последние главы.
— Завтра я должна получить деньги во что бы то ни стало, — говорила я себе двести раз. — Без денег не возвращаться!
Дома ничего нет. Осталась одна чайная ложка крупы.
На всякий случай, я репетировала про себя все, что скажу, чтобы непременно добиться денег. Это глупый пережиток, не знаю как сложившийся в русской интеллигенции, но редко кто среди нее умеет просто и спокойно вести свои денежные дела.
Начала я день аккуратно, все как назначила. Встала в шесть утра, чтобы выехать с первым поездом и не пропустить редактора, который после восьми уже был занят тысячью дел.
На столе лежал крохотный ломтик хлеба. Муж взял с меня честное слово, что я его съем перед отъездом. Слово я дала, но хлеба не тронула, помня о том, что муж остается на весь день без всякой пищи, а дома еще больше хочется есть.
В парке было упоительно хорошо: листья развертывались, лужайки были сплошь покрыты белыми звездочками анемон, птицы пели так, как будто на земле не было ничего, кроме счастья. Настроение у меня было легкое и приподнятое, как будто и в моей жизни была весна. Приятно было ехать в почти пустом поезде, приятно идти по пустынным улицам Петрограда. Трамваи не ходили, магазины стояли заколоченные, но среди омертвелых будничных домов старые здания казались особенно величественными и прекрасными.
— Все-таки такой удачной работы я никогда не писала, — думалось мне. — Неужели не будет второй? Или закажут что-нибудь противное, а без заказа теперь ничего не напишешь... Но пока помнить главное — сегодня получить деньги. Без денег не возвращаться, обещано? — Обещано.
Я застала редактора, но он сказал мне:
— Извините, я не успел оформить вашей работы. Завтра у нас заседание, я переговорю с Гржебиным.
Но на этот раз я сказала то, что двадцать раз обдумала и обещала себе сказать:
— Может быть, я сама могла бы переговорить с Гржебиным сегодня?
— Я боюсь, что выйдет недоразумение, и он заплатит вам меньше, чем следует.
— Я все-таки попробую с ним переговорить, если вы напишете ему отзыв о моей работе.
— Вы знаете Гржебина?
— Никогда не видела.
— Право, лучше, чтобы я это сделал сам.
Я молчала, но согласия не выражала.
— Как хотите, я могу написать.
— Пожалуйста.
Я чувствовала, что настойчивость моя бестактна, но сказать, что завтра нам совсем нечего будет есть, — это тоже было бы бестактно. Человек этот был очень добрый, знал меня чуть ли не с детства, он стал бы беспокоиться, и вышло бы еще хуже.
Он дал мне записку и предупредил, что раньше часа дня Гржебин в редакцию не приходит.
Была половина девятого. Куда деваться? Пойти к кому-нибудь? Но у каждого есть только минимальный кусочек, оставленный на утро, чтобы продержаться на этом весь день. Мое появление, наверное, вызовет неловкость. Нельзя сказать — не угощайте меня ничем, дайте только посидеть на диване... То есть сказать можно, но этого никто не исполнит, потому что знает, что я голодная.
Я медленно пошла по набережной Невы к Летнему саду. Река текла широкая, полноводная, гранитный парапет и Петропавловская крепость с острым, сияющим шпицем были неизменно, по петербургскому торжественны и незыблемы. Зелень в Летнем саду была нежная, легкая, и из-за легкой весенней вуали сквозили мраморные белые тела «ногайских» богинь — улыбчивых, лукавых. Я села на скамейку и решила не двигаться до половины первого: на солнце можно сидеть иногда с таким же чувством спокойствия, как лежать в постели. Немного томила слабость, но было хорошо. Мелькали образы только что написанной книжки, неспешно текли ясные, легкие мысли, вызванные работой.
Время, в конце концов, шло быстро, хотя мне надо было просидеть на скамейке четыре часа. В назначенное время я медленно, сберегая силы, двинулась в редакцию. Из-за невроза сердца я задыхалась, и при разговоре с незнакомыми людьми это было неприятно, так что надо было принять меры, чтобы явиться в порядке.
Дом, в котором помещалась редакция, имел вид самый беспорядочный и запущенный, хотя стоял на Невском, против Аничкова дворца. Лестницу не мыли с незапамятных времен, двери в квартиры, превращенные в коммунальные, стояли открытыми, в редакции также стояли открытыми, не было ни души и никаких надписей. Я открыла дверь в одну комнату — пусто; в другую — только стол, окруженный стульями; в третью — и очутилась перед странным, смешным человечком. Он был коротенький и очень толстый. Сидел он за маленьким дамским столиком, и чувствовалось, что он за ним никак не помещается.
Поставить бы ему столик-бобик, с выемкой для животика, мелькнуло у меня в уме, а руки свои мог бы класть на закругленные концы бобика.
Он смотрел на меня весело и вопросительно.
Глаза у него были круглые, блестящие; волосы черные, курчавые, лоснящиеся, руки до того пухлые, что пальцы он держал врастопырку, особенно мизинец, на котором играл золотой перстень с рубином.
Я передала записку.
— Ничего не понимаю, — сказал он, вертя записку, написанную таким арабским почерком, в котором, казалось, все буквы стояли вверх ногами.
— Разрешите, я прочту вам, — сказала я, наблюдая этого толстого человечка, который невольно веселил меня, но от которого очень много зависело в моей ближайшей судьбе.
— Пожалуйста!!!
Я прочла и в двух словах сказала, в чем, вообще, было дело.
— Вы подписали договор? — спросил он.
— Нет еще.
Он взглянул на меня еще веселее.
— И работу сдали?
— Сдала.
Он, несомненно, веселился, потому что в Петрограде не было тогда человека, который мог бы писать, не заключив договора, но до исполнения мало кто доходил. Гржебину же было все равно: под выданные авансы он получал субсидии от правительства, которое ему покровительствовало через Горького, и, говорят, он осуществлял на них какие-то свои аферы.
— Вам все же придется побеседовать с нашим юрисконсультом и зайти к нам еще раз, хотя бы завтра.
— Мне трудно это сделать завтра, я живу за городом, — пыталась я спасти ситуацию.
— Сегодня юрисконсульт будет только в четыре. Вас это устраивает?
— Вполне. До свиданья.
— Всего хорошего.
Он даже сделал попытку встать, но так ее и не закончил.
Мне очень не хотелось уходить опять на улицу, но пришлось вернуться в Летний сад и ждать там еще больше двух часов. Казалось, что стало свежее, или я устала. Хотелось спать, но стыдно было уснуть на улице, хотя тогда почти все дремали в вагонах, в садах, на скамейках у ворот, когда от слабости не было сил идти дальше.
Но я не дала себе уснуть. Мой день был не кончен, и я хотела вернуться с победой. Интересно, что я могу получить? У Гржебина я не спросила, чтобы окончательно не обнаруживать своей наивности в таких делах.
— Госиздат платит 2000 руб. за лист. Всемирная Литература — 1500 руб., - подсчитывала я про себя. — У меня семь листов. Возьмем худшее — 1500 руб. х 7 = 10500 руб. На это можно купить: 10 ф. крупы по 500–600 руб. фунт; 2 ф. масла по 1500 руб. Нет, крупы надо купить меньше, чтобы осталось на сахар.
— Глупо считать, — обрывала я себя. — Даже если в четыре застану юрисконсульта и подпишу договор, то денег не получить, потому что их, наверное, не дают после четырех, а что завтра будем есть?
Юрисконсульта я благополучно застала. Это был тоже маленький, кругленький человечек, но лысенький, чистенький, розовенький и быстренький.
— Пожалуйста, посмотрите договор.
Он достал мне лист прекрасной, голубой бумаги, на которой на прекрасной машинке, четко и безупречно были напечатаны все слова, которые считает необходимыми каждое уважающее себя издательство. Мне это было абсолютно все равно — мне нужна была только конечная цифра.
— Мы платим 8000 рублей за лист, вы не возражаете?
— Нет, — ответила я спокойно и с достоинством. И то, и другое вызывалось моей крайней усталостью. В уме у меня в это время мелькало 7 х 8000 = 56000 руб. Не дочитав, я подписала договор. «Неужели и деньги сегодня?» — думала я с волнением. Барышня за соседним американским бюро была как раз такая, какой полагается быть приятным кассиршам: не очень молодая, приятная и завитая. Ничего, они тут не голодают. Юрисконсульт передал договор этой девице.
— Пожалуйста, получите гонорар, — сказала она мне с легким поклоном.
Я передвинула свой стул к столу кассирши — стоять совсем было невмоготу. Кажется, ровно сутки я ничего не ела.
— Вам удобней крупными купюрами или мелкими? — любезно спрашивала кассирша.
— Безразлично, — отвечала я все так же спокойно, хотя сердце у меня прыгало, как бешеное.
56000... В пять раз больше, чем я рассчитывала. Два месяца будем сыты.
— Я вам дам пять по 10 000 и шесть по 1000, - говорила чудная кассирша, щелкая новенькими бумажками.
— Спасибо.
В простенном зеркале я видела себя: черный костюм, черная шляпа со строгой черной птицей — все в порядке, но пятилетней давности. Это было мое последнее приличное одеяние, которое я сохранила для торжественных случаев.
Я аккуратно сложила и засунула в перчатку тысячи, простилась, вышла.
4.35 — до поезда 20 минут, успею, если полдороги бегом; иначе ждать до восьми.
Забыв, что ноги только что плохо держали меня от голода, я торопилась, бежала, где можно, задыхалась и все-таки бежала. Я вскочила в последний вагон, когда поезд уже трогался. У меня так колотилось сердце, так стучала кровь в висках, что только перед Павловском я пришла в нормальный вид. Голода я не чувствовала никакого.
На вокзале меня ожидали отец и сын. Мальчишка, как всегда, сидел на плечах отца и покрикивал на паровоз.
— Денег привезла кучу! — ответила я на вопросительный взгляд. — Не угадаешь, нет! 56000! Скажите, кто из писателей капиталистического мира может похвалиться таким гонораром?
— Пуд масла, приблизительно, — сказал муж.
Нас этот гонорар спас, и смешно было вздыхать, сколько эта книжка могла стоить не у нас. Мой восторг передался даже мальчонке, который издавал свои возгласы, слыша мой возбужденный голос.
В этот вечер мы сидели долго: пили овсяную бурду, называемую кофе, но все же с сахаром, ели черный хлеб, не казенный, а спекулянтский, с маслом, и говорили о будущем. Теперь муж может спокойно ехать в Москву, защищать диссертацию, написанную в дикую, пещерную зиму; я могу недельку отдохнуть; летом вообще всегда жить легче, а потом, может быть, что-нибудь и изменится. Не может же правительство не видеть, что так жить нельзя.
Книжка моя не только не вышла, но и бесследно пропала. Гржебин был в чем-то обвинен, издательство закрыли; когда я собиралась зайти в редакцию, была зима. Я застала там сердитую, продрогшую интеллигентку, которая сидела у железной печки, подтапливала ее и разбирала рукописи. Ими? Да. И ими.
— Вашу рукопись? Почем я знаю? — встретила она сердито. — Они не регистрировались. Хаос такой, что сам черт ногу сломит. Часть рукописей в Берлине, часть здесь, отчетности никакой. Повеситься можно! У вас что, нет копии?
— Нет.
— Ну и пиши — пропало. Ни черта тут не найдете.
Я с ней не спорила. В Совдепии всегда так делалось: что ни затеивалось, делалось в ужасной спешке, но это оказывалось лишним прежде, чем что-нибудь успевали сделать. Из написанных мною сорока печатных листов издано было четыре — пять, хотя все писалось по заказу и оплачивалось.
718 - 843
From 718 to 843
High Early Middle Ages. From the beginning of Charles Martel's rule in 718 to the Treaty of Verdun in 843.
IX. План побега
Побег из ГУЛАГа. Часть 2. IX. План побега
Второй раз встретиться было легче: сквозь тягость и прошлого, и настоящего нет-нет да пробивалась радость. Одно то, что мы сидели втроем за столом, ели вместе, волновало до слез. Так невероятно далеко по времени отстояло это простое счастье — быть рядом, не страшась, что смерть в любой день может отнять, по крайней мере, одного или двух из нас троих. После ужина мальчика уложили спать. От привезенных вещей — чашек, чайника, еще каких-то пустяков маячил призрак дома. Но, когда мальчик уснул и все в доме стихло, муж стал беспокоен. Вспомнил он или хотел спросить о чем-нибудь? Мне становилось не по себе, но он молчал, и страшно было вмешиваться в его мысли. Слишком много мы оба вынесли, чтобы с легкостью можно было раскрыть пережитое. — У меня безумная мысль, — заговорил он, наконец, глухо, еле слышно. — Бежать. Помнишь, перед арестом? — Да. — Это безумие? У меня кружилась голова, я не сразу смогла ответить. — Может быть, да, безумие, а может быть, это единственный выход. — Я все обдумал. Слушай. Дай листок бумаги и карандаш. Молча, быстро, точно он начертил западный берег Белого моря, заливы, губы, озера, реку, уходящую истоками на запад, линию железной дороги, несколько станций. — Вы приезжаете летом на свидание в Кандалакшу. Сделаю так, чтобы меня сюда послали. Если я напишу в письме что-нибудь о юге, значит, ничего не выходит; если о севере, значит, все хорошо.
VIII. Белочкин дом
Побег из ГУЛАГа. Часть 3. VIII. Белочкин дом
Вдруг что-то зашуршало наверху в ветках. — Мама, смотри, это белочка. Быстро и уверенно белка спустилась вниз, озабоченно оглядывая нас совсем близко. Она наблюдала всю операцию. — Это твой дом, правда? — сказал мальчик, забывая свою тревогу. — Ты тут хозяйка, правда? Ну, ничего. Мы скоро уйдем. Белочка пододвинулась еще ближе и, потряхивая хвостом, разглядывала нас своими черными блестящими глазками. — Мама, это очень хорошо, что белочка к нам пришла? — Да, конечно. — Почему? — Потому что это значит, что она не напуганная, и что здесь нет людей близко. — А собак? — Нет, спи, ты — белочкин гость! — Мы назовем это место «Белочкин Дом», правда? Мальчик совсем повеселел и заснул, а белка так спокойно, как только может быть в природе, где нет человека, исчезла по веткам наверх. Трава, деревья, животные и птицы — все жили своей чистой и спокойной жизнью.
Chapter V
The voyage of the Beagle. Chapter V. Bahia Blanca
Bahia Blanca Geology Numerous gigantic Quadrupeds Recent Extinction Longevity of species Large Animals do not require a luxuriant vegetation Southern Africa Siberian Fossils Two Species of Ostrich Habits of Oven-bird Armadilloes Venomous Snake, Toad, Lizard Hybernation of Animal Habits of Sea-Pen Indian Wars and Massacres Arrow-head, antiquarian Relic The Beagle arrived here on the 24th of August, and a week afterwards sailed for the Plata. With Captain Fitz Roy's consent I was left behind, to travel by land to Buenos Ayres. I will here add some observations, which were made during this visit and on a previous occasion, when the Beagle was employed in surveying the harbour. The plain, at the distance of a few miles from the coast, belongs to the great Pampean formation, which consists in part of a reddish clay, and in part of a highly calcareous marly rock. Nearer the coast there are some plains formed from the wreck of the upper plain, and from mud, gravel, and sand thrown up by the sea during the slow elevation of the land, of which elevation we have evidence in upraised beds of recent shells, and in rounded pebbles of pumice scattered over the country. At Punta Alta we have a section of one of these later-formed little plains, which is highly interesting from the number and extraordinary character of the remains of gigantic land-animals embedded in it. These have been fully described by Professor Owen, in the Zoology of the voyage of the Beagle, and are deposited in the College of Surgeons.
IV. Арабская сказка на советский лад
Побег из ГУЛАГа. Часть 1. IV. Арабская сказка на советский лад
Зима голодная, холодная и темная была ужасно. Пришлось остаться в Павловске, в одной комнате, потому что здесь все же легче было доставать дрова. Существование людей свелось к такой нужде, какую, может быть, не знал пещерный человек, ибо он был приспособлен к тому, чтобы не умереть с голоду и не замерзнуть, мы же, интеллигенты, принужденные по-прежнему работать в требовательных интеллектуальных областях, были бессильны и беспомощны. Человек в драном пальто, для тепла подвязанный веревкой, в обутках, сшитых из старого ковра, с потрескавшимися от холода и топки железной печурки пальцами, с нервным, бегающим, голодным взглядом, был совсем не нищий, а чаще всего профессор или даже академик. Жены были не лучше. Ребятишки — истощены до последней степени. Я знала малыша, двух-трех лет, он понял, как трудно терпеть голод, и научился не доедать сразу и прятать корки под шкап, в игрушки, под ковер. Он не всегда их находил, плакал, но никому не открывал своего секрета, пока в бессильной обиде не пожаловался матери.
Балтика
«Шнелльботы». Германские торпедные катера Второй мировой войны. «Шнелльботы» на войне. Балтика
В представленном 4 февраля 1941 года на рассмотрение Гитлера плане действий кригсмарине в войне против СССР торпедным катерам отводилась особая роль. Непосредственно на Балтийском море предстояло действовать четырем катерным флотилиям. 1-я (капитан-лейтенант Бирнбахер) в составе S-26, S-27, S-39, S-40, S-101 - S-103 и плавбазы «Карл Петерс» должна была оперировать в Финском заливе с замаскированной стоянки у острова Суоменлинна в шхерах близ Хельсинки. 2-я (корветтен-капитан Петерсен; S-42 - S-44, S-104 - S-106, плавбаза «Циндао») и 5-я (корветтен-капитан Клуг; S-28, S-29, S-41, S-46, S-47) флотилии базировались у острова Пенсар в районе Турку. Их операционная зона простиралась от Ханко и Палдиски до Ирбенского пролива. И, наконец, 3-я флотилия (корветтен-капитан Кемнаде; S-31, S-34, S-35, S-54, S-55, S-57-S-61, плавбаза «Адольф Людериц»), находившаяся в Мемеле и Пиллау, действовала на участке от Либавы до мыса Церель. Первая массированная заградительная операция началась с наступлением сумерек вечером 21 июня. Хотя главную роль в ней играли минные заградители (Три заградителя группы «Норд» выставили заграждение «Апольда» (500 мин и 700 защитников) перед устьем Финского залива, три заградителя группы «Кобра» - заграждение «Корбетга» (400 мин и 700 защитников) между Поркалла-Удд и Палдиски), перед катерами также стояли ответственные задачи. «Шнелльботы» 1-й и частично 2-й флотилий составляли охранение заградительных отрядов. Четыре катера 2-й флотилии выставили по 12 магнитных мин в восточной части Соэлозунда и северной - Моонзунда.
Chapter I
The voyage of the Beagle. Chapter I. St.Jago - Cape de Verde Islands
Porto Praya Ribeira Grande Atmospheric Dust with Infusoria Habits of a Sea-slug and Cuttle-fish St. Paul's Rocks, non-volcanic Singular Incrustations Insects the first Colonists of Islands Fernando Noronha Bahia Burnished Rocks Habits of a Diodon Pelagic Confervae and Infusoria Causes of discoloured Sea AFTER having been twice driven back by heavy southwestern gales, Her Majesty's ship Beagle, a ten-gun brig, under the command of Captain Fitz Roy, R. N., sailed from Devonport on the 27th of December, 1831. The object of the expedition was to complete the survey of Patagonia and Tierra del Fuego, commenced under Captain King in 1826 to 1830,—to survey the shores of Chile, Peru, and of some islands in the Pacific—and to carry a chain of chronometrical measurements round the World. On the 6th of January we reached Teneriffe, but were prevented landing, by fears of our bringing the cholera: the next morning we saw the sun rise behind the rugged outline of the Grand Canary island, and suddenly illuminate the Peak of Teneriffe, whilst the lower parts were veiled in fleecy clouds. This was the first of many delightful days never to be forgotten. On the 16th of January, 1832, we anchored at Porto Praya, in St. Jago, the chief island of the Cape de Verd archipelago. The neighbourhood of Porto Praya, viewed from the sea, wears a desolate aspect. The volcanic fires of a past age, and the scorching heat of a tropical sun, have in most places rendered the soil unfit for vegetation.
476 - 718
From 476 to 718
Initial period of Early Middle Ages. From the end of the Western Roman Empire in 476 to the beginning of Charles Martel's rule in 718.
Глава 16
Сквозь ад русской революции. Воспоминания гардемарина. 1914–1919. Глава 16
В первые недели большевистского правления личные проблемы отошли на второй план. Убеждение в неминуемости очередного переворота столь прочно засело в умах большинства людей, что казалось бессмысленным приспосабливаться к новым условиям. Но с течением времени россияне столкнулись с прозаической необходимостью поиска способов зарабатывать на жизнь. Банковские депозиты изъяли, ценные бумаги обесценились, прочее имущество было конфисковано или не годилось для продажи. Мужчины, женщины и дети нигде не находили опоры, работа не давала надежного заработка, и найти ее было нелегко. Перестали работать частные предприятия, советские власти занимались реорганизацией правительственных учреждений, армия высвобождала миллионы здоровых, работоспособных мужчин, которые не имели понятия, каким образом следует налаживать жизнь в атмосфере хаоса. В качестве временного выхода из положения молодые образованные россияне объединялись в трудовые артели, заключавшие контракты на разные виды работ. Армейские и флотские офицеры, кадеты, гардемарины, студенты университета входили в артели подобного рода. Та, к которой присоединился я, не отличалась от других. Нас было сто человек, мы выбрали из своей среды председателя, в обязанности которого входило обеспечивать контракты, принимать платежи и справедливо распределять деньги среди членов артели. К счастью, наш председатель оказался весьма предприимчивым, а та зима – необычайно снежной. В течение нескольких дней мы освоили расчистку улиц и тротуаров, а также сбивание с крыш больших и тяжелых сосулек. Физический труд на свежем зимнем воздухе после месяцев переживаний и неопределенности доставлял большое удовольствие.
28. Что и как происходило на склоне Холат-Сяхыл после 16 часов 1 февраля 1959 г.
Перевал Дятлова. Смерть, идущая по следу... 28. Что и как происходило на склоне Холат-Сяхыл после 16 часов 1 февраля 1959 г.
Теперь, пожалуй, самое время остановиться на том, почему на склоне Холат-Сяхыл случилось то, что случилось? Каким факторами была обусловлена трагедия, имелся ли шанс её избежать? Чтобы понять внутреннюю логику событий, необходимо определиться с моделью предполагаемых действий, запланированных в рамках операции "контролируемой поставки". Общая схема таковой операции излагалась выше - Кривонищенко нёс в своём рюкзаке одежду, загрязнённую изотопной пылью, с целью передачи явившимся на встречу агентам иностранной разведки, а Золотарёв и Колеватов должны были играть роль обеспечения, подстраховки от разного рода неожиданностей, отвлечения внимания и сглаживания "шероховатостей", возможных в процессе общения. Для встречи, скорее всего, было назначено некоторое "окно допустимого ожидания", т.е. временнЫе рамки, в пределах которых допускался сдвиг момента встречи (опоздание одной из групп). Тем не менее, опаздывать нашим туристам было крайне нежелательно и группе Дятлова следовало явиться к месту запланированного рандеву в строго оговоренный момент времени - отклонение грозило если не срывом встречи, то возбуждением у противной стороны ненужных подозрений. Золотарёву помимо прочего отводилась очень важная роль - фотографирование лиц, явившихся для получения груза.
3. «Севгосрыбтрест». Работа «вредителей»
Записки «вредителя». Часть I. Время террора. 3. «Севгосрыбтрест». Работа «вредителей»
В начале 1925 года, в самый блестящий период НЭПа, я получил предложение руководить производственной и исследовательской работой Северного государственного рыбопромышленного треста, работавшего в Северном Ледовитом океане. Я принял это предложение, так как оно хотя бы отчасти давало мне возможность вернуться к исследовательской работе. Действительно, мне позже удалось отказаться от производственной части и создать в Мурманске научно-исследовательскую биологическую и технологическую лабораторию. Работа в «Севгосрыбтресте» с 1926 по 1930 год, в тот период, когда я начал служить, признана ГПУ «вредительской», и весь руководящий персонал принадлежал к той же грандиозной «вредительской организации», которой в рыбной части якобы руководил М. А. Казаков. Эта «вредительская организация», по заявлению прокурора республики Крыленко, являлась, кроме того, филиалом международной организации «Промпартии», процесс которой ГПУ совместно с советской властью с такой помпезностью разыграло в ноябре — декабре 1930 года. Ввиду того что деятельность «Севгосрыбтреста» именно за это время мне известна во всех подробностях и может свидетельствовать о той реальной обстановке и условиях, в которых приходилось работать «вредителям», я остановлюсь на этом, чтобы показать, кто были эти «вредители» и каковы были их «преступления». «Севгосрыбтрест» работал в той части Ледовитого океана, которая называется Баренцевым морем, омывающим главным образом русские берега: мурманский берег Кольского полуострова, полуостров Канин и Самоедский берег материка.
4. Вечеракша
Записки «вредителя». Часть III. Концлагерь. 4. Вечеракша
Конвойный привел меня в общий пассажирский вагон железнодорожной ветки, соединяющей Попов остров со станцией Кемь, и сел на лавочку рядом со мной, зажав винтовку между колен В вагоне было много пассажиров: рабочих с лесопильного завода, местных крестьян, баб, ребятишек. Никто на меня не обращал внимания, так здесь все привыкли к арестантам-«услоновцам». В Кеми заключенных больше, чем жителей. Но мне казалась странной и моя фигура, переряженная в каторжные отрепья, и мое присутствие среди вольных людей с их обычными житейскими разговорами Особенно поражали меня дети, которых я не видел давно. Хотелось заговорить со славным белобрысым мальчонкой, который сидел против и косился на меня своими лукавыми глазенками, но за такой разговор — «нелегальное сношение с вольными» — мне грозил карцер. В открытое окно я видел болото, мелкий лес. Тоскливые, унылые места, но ни одного человека. Полтора года пробыл я в концлагере и полтора года, начиная с этапа, я всюду думал об одном — о побеге. Во всяком новом положении или месте я прежде всего думал, как это может повлиять на мой план побега, можно ли и как лучше бежать отсюда. И теперь, глядя в окно, я старался представить себе, можно ли бежать с поезда. В конце концов, может быть, если выбрать момент, соскочить на ходу... Конвойный вряд ли решится прыгнуть тоже. Он будет стрелять, но из-за хода поезда, наверное, промажет. Лесок кругом чахлый, но скрыться можно... В это время я заметил, что вдоль железнодорожного пути тянется дорога, и по ней за нашим поездом скачет верховой с ружьем.