Глава 20

Советская Россия и Финляндия – два различных мира. Два народа, жившие рядом, не имели точек соприкосновения и надежных средств сообщения. Контраст был поразительным.

После двух лет лицезрения грязных, неряшливых красноармейцев чистенькая, аккуратная военная форма финнов радовала глаз. Смена опасного, неопрятного, запущенного Петрограда на безупречно чистую финскую деревушку оказывала умиротворяющее воздействие. Простой деревянный дом, в котором размещалась комендантская служба, был безукоризненно опрятным: пол, окна, сосновые скамейки – все сияло чистотой.

Комендант, молодой розовощекий лейтенант, принимал каждого беженца из советской России по одному. Когда я сидел перед дверью его кабинета, ожидая вызова, вошел наш проводник. Все финские солдаты, видимо, были с ним знакомы. Из обрывков разговора, которые удалось услышать, я убедился, что помимо сопровождения людей из России в Финляндию, проводник передавал финской стороне и разведывательные данные.

Проводник подошел, вручил мне пакет и сказал:

– Здесь пятьсот марок… Где мой револьвер?

Я передал ему оружие.

– Если вам захочется вернуться, лейтенант скажет, где меня найти.

– Сомневаюсь, что захочется, но если все же я передумаю, то постараюсь вас отыскать. Никто не поможет в этом деле лучше.

Впервые за наше непродолжительное знакомство на лице проводника появилось нечто вроде улыбки. Очевидно, сказанное польстило его профессиональной гордости. Мы обменялись рукопожатием, и он ушел.

Беседа с комендантом длилась недолго. Он задал мне несколько вопросов и записал ответы в карточку. Его безукоризненная вежливость и возможность откровенного разговора с правительственным чиновником были внове и приятны. Справившись о моем имени и возрасте, он спросил, что я намерен делать в Финляндии.

– Хочу недели на две съездить в Гельсингфорс, а затем присоединюсь к Белой армии в Эстонии.

Во время разговора мне показалось, что мой ответ позабавил коменданта, хотя не понимал почему.

– У вас есть в Финляндии друзья или родственники, готовые поручиться за вас, можете назвать адреса? – спросил он.

Я назвал имя своей тети. Поведение лейтенанта мгновенно изменилось.

– Надеюсь, вы понимаете сложность нашего положения, – сказал он. – Мы избавились от большевиков совсем недавно. Приходится быть осторожными в приеме беженцев из советской России. Обычно мы держим их здесь, пока не закончим проверку. Но ваш случай – особый. Я буду рад телеграфировать баронессе, и в случае положительного ответа вы сможете сегодня выехать в Териоки (ныне Зеленогорск на Карельском перешейке. – Примеч. пер.). Там, в карантине, вам придется побыть неделю или около того. Разрешение жить в Гельсингфорсе получает сравнительно небольшое число русских, но я уверен, что вам нетрудно будет добиться этого.

Я поблагодарил коменданта за разъяснения и вышел за дверь. Через два часа комендант вышел в приемную и позвал меня.

– Сегодня вы поедете в Териоки под охраной, – сказал он, улыбаясь. Бросив взгляд на телеграмму в своей руке, он добавил: – Ваша тетя ожидает встречи с вами, как только освободитесь из карантина.

Остаток дня и половину ночи я провел в поезде, направлявшемся в Териоки. Нас, 8—10 человек, сопровождали два солдата. Здесь была и маленькая девочка, которую я нес на руках прошлой ночью, и ее семья, отец был консулом, представлявшим в Москве одну из южноамериканских стран. Когда большевики отказались гарантировать ему безопасность, он решился на отчаянный шаг – перебраться вместе с семьей через границу.

Финские охранники относились к нам весьма снисходительно. Когда поезд делал достаточно продолжительные остановки, нам позволялось выходить на станциях. Финляндия показалась нам сказочной страной.

Вагоны поезда были безукоризненно чистыми, каждый пассажир сидел на своем месте, никто не боялся говорить, нас окружали здоровые оживленные лица. Отсутствие страха и напряжения успокоило наши нервы. Но более всего обоняло изобилие еды. После недоедания мы жаждали калорийной пищи и сладостей. Вид продуктов, выставленных на прилавках, возбуждал в нас острую потребность восполнить нехватку питательных веществ, которая ощущалась достаточно долго. На первой же остановке я купил фунт масла и съел его без хлеба. Каждая ложка, которую я отправлял в рот, была вкуснее предыдущей, и, когда масло кончилось, я захотел еще. В этот день я не мог думать ни о чем, кроме еды. За десятичасовую поездку, кроме завтрака, обеда и ужина, я съел два фунта масла, два фунта сыра, полтора десятка апельсинов и несколько плиток шоколада. Я не был исключением. Вся наша группа вела себя так, словно состоит из проголодавшихся животных, но некоторым из нас не удавалось насытиться. Ослабленный желудок не мог справиться с таким количеством пищи. Несколько моих спутников серьезно заболели, и, когда мы прибыли в пункт назначения, их отправили в больницу.

Финский карантинный центр располагался в Териоки, который в предвоенные годы служил морским курортом. Это были летние коттеджи и дачи, ныне превращенные финскими властями в бараки. Официально прибывшие из советской России направлялись для медицинского обследования, в действительности же задержка позволяла чиновникам выяснить политическое прошлое каждого новичка. Большая русская колония в городе, руководимая каким-то комитетом, сотрудничала с властями в выяснении биографических данных беженцев.

Неделю, проведенную мною в карантине, ни в коем случае нельзя было считать неприятной. Да, под наблюдением здесь находилась сотня человек, и, хотя мы жили за колючей проволокой и были ограничены в передвижении, наш образ жизни оставался беззаботным и безопасным. Мы проводили время в прогулках по заснеженным паркам или в общении друг с другом. Вскоре после прибытия я наладил связь с русскими флотскими и армейскими офицерами в городе. Среди них нашлись старые знакомые, которые просветили меня относительно обстановки за карантинными воротами.

Разрыв отношений между Финляндией и советской Россией ожидался со дня на день. К югу, за неширокой полосой водного пространства, братские Финляндии республики бились с большевиками за независимость. В этих условиях разумно было ожидать, что русские, стремившиеся влиться в ряды антибольшевистских сил, будут приняты в странах Балтии с распростертыми объятиями. Но, к своему большому разочарованию, я вскоре обнаружил, что политическая ситуация была весьма запутанной.

Большинство русских, проживавших в Териоки, подали заявления с просьбой включить их в ряды Белой армии на территории Эстонии, однако месяц проходил за месяцем, а ответов на просьбы не поступало.

Добровольцы терялись в догадках: то ли против их отъезда возражали финские власти, то ли отказывали им в просьбах эстонские. В отношении непосредственного участия в борьбе русские ограничивались, где бы они ни были. Им не разрешалось передвигаться по Финляндии, и большинство из них были вынуждены селиться в захудалых пограничных поселках с разрешения властей в каждом отдельном случае. Когда в конце недели комендант Териоки уведомил, что я свободен от карантина и могу ехать в Гельсингфорс, мои русские друзья не могли поверить такой удаче. В иной обстановке их единодушное выражение удивления смутило бы меня, но в данный момент я был слишком поглощен открывавшимися перспективами.

Гельсингфорс, столица Финляндии, выглядел привлекательным современным городом, наделенным своеобразным очарованием. До революции он служил базой Балтийского флота, и у русских, прошедших флотскую службу, сохранились к городу теплые чувства. Его знакомые улицы будили приятные воспоминания о прошедших временах. В моем случае эти чувства обострялись еще и благодаря семейным узам.

В Гельсингфорсе жили сестра моей мамы и пятеро ее детей. Наши семьи всегда связывали очень сердечные отношения, и после нескольких лет разлуки встреча с родственниками доставила мне большую радость. За это время случилось многое, накопилось много новостей, мы часами разговаривали и вспоминали былое.

На третий день пребывания в Гельсингфорсе я явился в военный отдел Русского комитета и попросил послать меня в войска белых, дислоцированные в Эстонии, которые официально назывались Северо-западной армией. Подполковник, выслушавший меня, был настроен не очень оптимистично.

– Имеется много заявлений, поданных раньше, пройдет некоторое время, прежде чем очередь дойдет до вас.

– Разве армии не нужны солдаты? – спросил я.

– Да, нужен каждый человек, способный туда добраться, нужно военное снаряжение – нужно все.

– Тогда в чем причина промедления? – Ситуация казалась абсурдной.

– Финские и эстонские власти очень неохотно выдают визы русским белогвардейцам, – сказал подполковник, пожав плечами. – Пока же чем меньше мы об этом говорим, тем лучше. Обещаю, что сделаю все возможное для ускорения вашего отъезда на фронт.

С этого времени я взял за правило наведываться в Русский комитет два раза в неделю, но ничего нового там меня не ожидало. Между тем мои первоначальные благоприятные впечатления о Финляндии угасали, их сменяло растущее раздражение. Финские власти систематически подвергали дискриминации русских, находившихся под их юрисдикцией. Причины такой политики были вполне ясны, но это не делало мелочные придирки менее оскорбительными.

С 1809-го по 1918 год Финляндия входила в Российскую империю. К 1899 году эта провинция получила политическую автономию, но, начиная с этого года, российское правительство проводило интенсивную политику русификации. Экономически новая политика была выгодной для Финляндии, но она возбудила среди финнов националистические настроения и вела к хронической нелояльности. В годы мировой войны Финляндия была насыщена русскими войсками, но признаков открытого протеста не наблюдалось. Исключение составили молодые финны, эмигрировавшие в Германию, где сформировали финский батальон, воевавший против России в составе германской армии. Ситуация не менялась до краха Российской империи, когда Финляндия провозгласила независимость.

Сразу же после этого произошла непродолжительная, но напряженная схватка между красными и белыми финнами. Сначала красные взяли верх, но с высадкой германских войск победа осталась за белыми. Было создано националистическое финское правительство с сильной прогерманской ориентацией. Германский генерал фон дер Гольц стал главнокомандующим финской армией, германскому кронпринцу был предложен финский трон. Однако вскоре после этого Германия потерпела окончательное поражение от союзников, и Финляндия встала перед необходимостью изменить свою ориентацию.

Чтобы сохранить независимость, финны были вынуждены приспосабливаться к идеям победителей. В качестве первого шага в этом направлении Финляндия отвергла монархию и приняла республиканское правление, более соответствовавшее принципам союзников. Однако выработка последовательной политики в отношении России оказалась более трудной проблемой.

Финляндия, испытавшая на себе красную диктатуру, безжалостно искоренила большевизм в своих пределах. В результате финское и советское правительства питали друг к другу ненависть и недоверие. Надежда на примирение становилась еще более призрачной из-за открытой конфронтации между союзниками и Советами. С другой стороны, русские противники большевизма составляли класс, на котором веками держалось военное присутствие России в Финляндии. Среди финнов преобладало убеждение в том, что замена советской власти националистическим русским правительством поставит под угрозу независимость их страны. Вот почему финны оказывали помощь русским белогвардейцам без особого энтузиазма. Национальная неприязнь глубоко укоренилась, и я ощущал ее даже в имении, где остановился.

Тетя вышла замуж за финна по рождению и традициям. После смерти мужа она и все семейство продолжали питать любовь к стране, в которой жили. Финляндия для них значила столь же много, сколько для меня Россия. Во время моего пребывания в имении родственники делали все возможное, чтобы я чувствовал себя как дома, но вопреки нашим искренним симпатиям друг к другу нас разделял невидимый барьер. Они были финны, я русский, интересы наших стран противоречили друг другу. Несмотря на заботу обо мне, родственники избегали разговоров на политические темы в моем присутствии, но это лишь подчеркивало искусственность ситуации.

Как-то кузен напомнил о моем высказывании в первый год войны. В то время он навестил нас в Петрограде и во время одного разговора спросил:

– Что бы ты сказал о финне, который поступил на службу в германскую армию?

С моей стороны родственник мог услышать лишь один ответ:

– Русский подданный, который сражается во время войны против России, является предателем.

Наш разговор перешел на другие темы, а я считал замечание родственника плодом праздных фантазий, пока не посетил Финляндию после революции. К своему удивлению, я обнаружил двух дочерей тети замужем за финнами, служившими в германской армии. Забытый эпизод сразу же стал вновь актуальным. Когда родственник спросил, не изменил ли я своего мнения, я промолчал. Пауза была достаточно красноречива, а он обладал достаточным тактом, чтобы не продолжать тему. Тем не менее мы оба чувствовали себя не очень хорошо.

Каждый день я остро переживал двусмысленность своего положения в их доме. В жизни моих родственников и друзей главную роль играет обретенная свобода их страны. Впервые за более чем вековой период финский патриотизм получил возможность для самовыражения, и финны радовались крушению России. Я не мог разделить их надежд и радостей. Пользуясь гостеприимством тети, я чувствовал неудобство и все более замыкался в себе.

В Гельсингфорсе осталось мало русских семей, и мое общение с соотечественниками сводилось к посещениям раз в две недели кабинетов комитета. В оставшееся время не было никого, с кем бы я мог откровенно поговорить. Пребывая под властью большевиков, я познал голод и страх, но никогда не был так одинок, так изолирован от естественного течения жизни.

Однажды вечером, расстроенный более чем когда-либо, я сел в трамвай и поехал в деловую часть города. Когда я бесцельно бродил по тротуару, ко мне обратилась группа финских солдат. Один из них попросил спички, и, пока он прикуривал, другой солдат заговорил со мной по-фински. Я не понял, что он говорит, и сказал ему об этом. Первый солдат сразу вернул спички и сказал:

– В Финляндии больше не носят русскую военную форму, и нам не нужно понимать русских, когда они говорят на своем языке.

Он не без удовольствия произнес это на чистом русском языке. Его компаньоны встретили замечание громким смехом и пошли дальше. Злоба и неприязнь в словах солдата, его очевидное стремление оскорбить вывели меня из равновесия. Чтобы выбросить это из головы, я заглянул в ближайшее кабаре и сел за столик.

Но в этот вечер мне не суждено было развлечься. Спиртные напитки лишь еще более раздражали, а окружающая обстановка удручала. Заведение было третьесортное. При свете фонарей вульгарно раскрашенные женщины на сцене выглядели дрессированными цирковыми лошадьми. Мятая скатерть на моем столике, вся в пятнах, должно быть, не менялась неделями. Но более всего раздражал человек, сидевший за соседним столиком.

Все в нем выдавало удачливого немецкого коммивояжера: его отутюженный зеленый костюм, прическа, багровое лицо с тяжелой челюстью, короткие толстые руки и толстая сигара. Он стремился оправдать деньги, затраченные на развлечение, среди общего шума постоянно раздавались его пошлые, сальные реплики, адресованные женщинам.

Пока я его разглядывал, на сцене появилась новая певица. Это была хорошенькая, молоденькая блондинка, но у меня сложилось впечатление, что она с трудом справляется со своей ролью. Ее лицо покрывала неестественная бледность, голос дрожал и фальшивил. Я желал, чтобы девушка допела и сумела уйти со сцены, не упав в обморок. Внезапно позади меня послышались свист и топанье ногами – немец выражал свое неудовольствие.

Я сидел между ним и сценой, и он мог хорошо меня видеть. Поймав его взгляд и стараясь, чтобы он услышал меня, я сказал:

– Девушка нездорова… Оставьте ее в покое.

Секунду немец пребывал в замешательстве, затем его лицо исказила гневная гримаса. Он рассердился и произнес размеренным тоном:

– Я плачу деньги за развлечения и не желаю платить за неудавшихся певичек!

Он демонстративно выпятил губы и пронзительно свистнул. У меня от ярости застучало в висках. Я вскочил и пошел к его столику.

– Если вы во время пения девушки только пикнете, я выброшу вас отсюда!

Официанты тотчас окружили нас. Распорядитель медленно, но выразительно сказал:

– Не хочу вызывать полицию, но придется сделать это, если оба господина не покинут заведение.

Я сразу понял, что пьяная ссора забавляет посетителей кабаре; допил свой напиток, оплатил счет и спустился по лестнице к выходу. Когда подошел к двери, официант взял меня за рукав:

– Молодая артистка ждет вас в своей уборной…

Девушка встретила меня у входа на сцену. Она выглядела ослабевшей и усталой, ее рука дрожала.

– Вы были так добры ко мне, – сказала она.

– Надеюсь, это ничем не повредит вам. – Я опасался, что владелец кабаре сочтет ее виноватой за ссору среди публики.

– Это было мое последнее выступление в любом случае, – ответила она. – Вы русский, не так ли?

Прежде чем я смог ответить, она сказала:

– Если вы не спешите, подождите несколько минут и проводите меня.

Бенита проживала в двухкомнатной квартире, где мы просидели до утра, беседуя и выкуривая огромное количество сигарет. Она начала карьеру в 1915 году девушкой по вызову. Говорила, что русские офицеры очень веселы. Она любила петь для них. С революцией пришли тяжелые времена, она постепенно приобрела привычку употреблять кокаин. Решила вылечиться, и врач рекомендовал ей три месяца отдыха и спокойствия. Этим вечером ее появление в кабаре было последним.

С этого времени мы с Бенитой проводили большую часть времени вместе. В светлые солнечные дни мы долго гуляли среди пахнущих хвоей сосен или, найдя уединенное место на скалистом побережье, сидели, глядя на бегущие волны. Вечерами мы говорили о прошлом и будущем, но тщательно избегали настоящего, которое для обоих казалось бессмысленным. Внешне наша жизнь не менялась, но мы чувствовали себя более счастливыми и менее одинокими.

В апреле, наконец, пришли долгожданные вести. Подполковник встретил меня в кабинете Русского комитета с широкой улыбкой и сказал:

– Утром вам выдадут визу, а завтра сможете отплыть. Когда прибудете в Ревель (прежнее название Таллина. – Примеч. пер.), явитесь в морской отдел Северо-западной армии. Вот ваши документы. Удачи!

Я мгновенно забыл месяцы переживаний и неопределенности. Помчался к тете и сообщил ей, что отбываю следующим утром в 11 часов. Остаток дня прошел в прощальных визитах. Родственники один за другим выражали сожаление, но в душе разделяли мой энтузиазм.

Опечалило только расставание с Бенитой. Мы привыкли к постоянному общению друг с другом и знали, что расстаемся навсегда: революция отучила планировать будущее.

…На следующий день, когда финское побережье скрылось из вида, я понял, что период бездействия окончательно завершился. Ушли в прошлое блуждание в темноте, необходимость поиска решений, месяцы беспокойного ожидания. Через несколько часов я стану частицей военной машины, определятся мои обязанности. Я напряженно смотрел вперед, желая скорее увидеть на горизонте полоску земли.