Глава 18

Я добрался до британского посольства после увиденного и попросил встречи с капитаном Кроми с намерением выяснить, где найти активную антибольшевистскую организацию. Но за 20 минут ожидания в приемной я достаточно хорошо осознал, что откровенного ответа мне не получить.

Капитан Кроми, британский военно-морской атташе, пользовался большой популярностью среди русских моряков. Он отличился в войне, проведя британскую подлодку через тщательно охраняемые проливы Каттегат и Скагеррак под самым носом у германского флота. Храбрость и навигационное искусство, проявленные капитаном, высоко подняли его престиж, а сдержанный юмор привлек к нему много русских друзей.

После того как Кроми перевели на службу в британское посольство в Петрограде, я встречался с ним один-два раза и инстинктивно почувствовал к нему доверие. Для меня было очевидно, что официальное положение атташе требовало от него крайней осторожности в поступках. Несомненно, агенты Чека установили за ним слежку, и он не мог позволить себе быть откровенным со случайным знакомым.

Несколько первых минут нашего разговора подтвердили мои опасения. Как можно более лаконично я объяснил ему, что больше не могу оставаться пассивным наблюдателем и хочу принять активное участие в борьбе с большевиками. Капитан Кроми слушал внимательно, но оставался безучастным. Я уже склонялся к тому, что моя попытка добыть информацию об антибольшевистских силах закончилась провалом, когда неожиданно поведение капитана изменилось. Он дал мне понять, что свяжет меня с русскими, которые думают так же, как я.

Через несколько дней я совершил первый открытый акт неповиновения советской власти, вступив в белогвардейскую организацию, ставившую своей целью свержение существующего режима.

У меня сложилось представление, что деятельность такого рода подразумевала строгую конспирацию, четко определенный круг обязанностей и суровую дисциплину. Я ожидал от своих руководителей ясных приказов и был готов их выполнить. Но мой первый опыт конспиративной работы опрокинул это представление.

Я получил единственное указание – быть в готовности. Члены организации встречались в различных условленных местах и выслушивали мнение нашего руководителя о том, что в данный момент ничего невозможно сделать. Кажется, он был убежден, что Белая армия вскоре окажется у ворот Петрограда и что в соответствующий момент наша призрачная организация ударит по красным с тыла. До этого момента каждый член организации должен был держаться обособленно, не теряя контакта с другими.

Хотя такая линия поведения выглядела достаточно разумной, но длительная бездеятельность разочаровывала. Я находился в таком же неведении относительно развития событий в стране, как и до вступления в организацию. Тайные встречи были чреваты дополнительным риском, не давая осязаемых результатов. Более всего обескураживало понимание того, что, пока мы бездействовали, положение советской власти укреплялось день ото дня. Красный террор развернулся во всю силу.

Чекистский невод забрасывался с регулярной последовательностью и приносил все больше улова. Недели относительного спокойствия сменялись неделями массовых арестов и казней. Сотни заключенных скашивали пулеметными очередями без какого-либо подобия суда. Во многих случаях не устанавливалась даже личность жертвы и родственники предпринимали отчаянные усилия узнать о ее судьбе.

В августе советское правительство санкционировало рейд на британское посольство. В то время бытовала версия, будто капитан Кроми с пистолетом в руке удерживал агентов Чека у входа от проникновения в посольство до тех пор, пока капитан Макалпин не уничтожил документы, компрометировавшие многочисленных белогвардейцев. Хотя эти подробности официально не подтверждены, они вполне соответствовали характеру капитана Кроми. Однако установлено вполне достоверно: он был убит агентами Чека в приемной британского посольства, а военного атташе, капитана Макалпина, схватили и посадили в Петропавловскую крепость.

На следующий день руководитель группы сказал нам, что больше не осталось надежд на продолжение борьбы, и велел нам рассредоточиться и скрываться за городом, пока нас не вызовут или пока обстоятельства не призовут к возвращению.

Одного из членов организации, бывшего капитана-артиллериста, солдат из его батареи пригласил приехать к нему в гости в деревню. Шестерым из нас тоже предложили присоединиться к нему. После продолжительного путешествия, переодетый, по подложным документам, я снова оказался в сотне километров от Петрограда.

Эту деревню, подобно другим русским деревням, окружал лес. Крестьяне жили ни богато, ни бедно. Недостатка в еде не было, и после нескольких недель на грани голода свежеиспеченный черный хлеб казался лакомством. Мы оплачивали хозяевам свое столование работой, и они, кажется, искренне радовались нашему присутствию. Ближайший Совет находился в 50 милях, разговоры о политике велись редко, и ничто не напоминало о том, что страну раздирает гражданская война. Лишь одно в нашей повседневной жизни служило напоминанием о революции: алчно вырубаемый крестьянами лес.

До революции леса в России защищали различные законы, но крестьяне считали, что победа большевиков автоматически устранила эти обременительные ограничения. С деревней, в которой мы остановились, соседствовали лесные угодья, принадлежавшие прежде императорской семье. Они лишали крестьян покоя. Окружающие деревни томились постоянной тревогой, что их соседи вырубят леса больше, чем им положено. Они боялись, что сложившаяся обстановка долго не продержится, и намеревались извлечь из нее максимум.

Как только урожай был собран, все крестьянское население района вплотную занялось вырубкой леса. Многие крестьяне заготовили достаточно бревен для того, чтобы построить три-четыре дома, и все же не ослабляли усилий по заготовке. Не щадили ни одного дерева: если встречалась молодая поросль, непригодная для использования, ее затаптывали или рубили, чтобы не мешала.

Ясным морозным утром, вскоре после появления первого снега, мы пришли в лес для помощи крестьянам. Примерно через три или четыре часа вдруг услышали возбужденные голоса, доносившиеся со стороны дороги. Крестьяне прекратили работу и пошли на голоса. Мы последовали за ними.

На ближайшей просеке собрались в кружок крестьяне. В центре стояли два незнакомца: один, судя по эмблеме на фуражке, был лесником, другой, очевидно, комиссаром. Лесник пространно разъяснял преступность бездумной вырубки леса. Но крестьяне явно не были расположены его слушать. Когда он сделал паузу, молодой сиплый голос выкрикнул:

– Это наш лес, мы будем делать с ним все, что хотим!..

Не успел лесник ответить, комиссар, заметно демонстрировавший признаки нетерпения, воскликнул:

– Товарищи, если вы не будете прислушиваться к разумным доводам, Совет пришлет роту красногвардейцев, и они объяснят вам, что к чему!

Угроза наэлектризовала толпу. До сих пор крестьяне были просто раздражены, но слова комиссара привели их просто в ярость. Лица крестьян приобрели озлобленное, волчье выражение. Все заговорили разом. Внезапно сквозь рокот голосов донесся пронзительный возглас:

– Это ты, сукин сын, пугать нас?! Дадим им хорошую взбучку!

Прежде чем понять, что происходит, нас оттеснили и пятьдесят человек набросились на представителей власти. Я услышал нечеловеческий крик почти в тот момент, когда на солнце блеснуло лезвие топора.

Минутой позже озверевшая человеческая масса распалась на отдельные фигуры, молчаливые и смирные. Когда мы возвращались в деревню, то на чистом белом снегу заметили кровавые пятна.

В этот вечер мы, все семеро, решили на заре покинуть деревню. Возмездие было неминуемо, и именно нас обвинили бы в подстрекательстве к крестьянскому бунту.

Но мы недооценили оперативность чекистов. Ночью в деревню нагрянули красногвардейцы. У меня остались лишь смутные, отрывочные воспоминания о том, что последовало. Нас вытащили из хат, избили, связали и бросили в поджидавшие у крыльца сани. Я чувствовал, как подо мной кто-то извивается, но не мог шевельнуться, потому что был прижат сверху кем-то еще. Мои ноги и руки совершенно онемели, а зрение застилала кроваво-розовая пелена, сбросить которую с глаз не было никакой возможности. Через несколько часов нас доставили, изнуренных и замерзших, в поселковую Чека.

Обнаружив нас в деревне, местные советские власти решили, что имеют дело с глубоко законспирированной контрреволюционной группой, и были полны решимости разоблачить заговор.

Допросы следовали один за другим в быстром темпе. На третий день нас, семерых, и шестерых крестьян, которых в Чека считали зачинщиками, отделили от остальных и поместили в одну комнату. Время после полудня и вечер занимали допросы, но оставшиеся часы давали возможность собраться с мыслями. Никто из нас не сомневался, что мы приговорены к расстрелу, раз уж Чека убедилась, что использовать нас в качестве источника информации бесполезно.

Большая комната с высоким потолком, в которой нас держали, располагалась на втором этаже старого административного здания. Окна выходили во внутренний двор, откуда мы видели двух часовых у ворот. Весь день под нашими окнами и от ворот к зданию и обратно двигался нескончаемый поток людей. Очевидно, первый этаж здания занимали разные советские учреждения.

Мы все еще были в крестьянской одежде, в которой были арестованы. Нам разрешали передвигаться по комнате, но велели держаться подальше от двери. В комнате находился солдат, вооруженный винтовкой, день и ночь за нами наблюдавший. Временами он оставлял комнату на 5 —10 минут, всегда запирая за собой дверь. Эти промежутки времени, свободные от наблюдения, давали нам возможность переговорить друг с другом.

Учитывая тяжесть обвинений, охраняли нас явно неадекватно. Предполагалось, очевидно, что заключенные покорно смирятся со своей судьбой. Мы же знали, что чекисты не выпустят нас живыми, и решили действовать.

Утреннее время было самым спокойным: допросы до полудня не велись и мы редко кого-нибудь видели, кроме часового внутри комнаты. На пятое утро нас сторожил покладистый солдат среднего возраста. Он вел себя в нашем присутствии вполне непринужденно, охотно отвечал на наши вопросы, позволял нам относительно свободно передвигаться по комнате. Двое заключенных, отвлекая его разговорами, незаметно приблизились к нему на минимальную дистанцию.

По условленному сигналу один заключенный вырвал у охранника ружье, другой обхватил рукой его шею. В тот же миг к трем борющимся бросились остальные заключенные. Солдат не сопротивлялся. Перед тем как его связали и заткнули рот, он несколько раз произнес хриплым испуганным шепотом:

– Не убивайте!.. Не убивайте!.. Товарищи, я не коммунист – я мобилизованный.

Один из заключенных обшарил у него карманы и нашел пачку папирос. После пяти дней без курева от одного их вида у нас потекли слюни, но спичек не было. Мы наскоро посовещались и решили по очереди пробираться во двор под окнами. Каждому следовало пройти вниз как можно незаметнее и, выбравшись из здания, уйти, не дожидаясь других. Все согласились с тем, что в одиночку будет легче скрыться от преследования.

Мы обсудили, в каком порядке уходить, мне выпало первому. Я помахал рукой приятелям и осторожно открыл дверь.

Мне открылся длинный пустой коридор. В конце его находилась железная лестница. Справа и слева от меня вдоль стен находились прикрытые двери. Снизу доносился шум и гам, но второй этаж оставался пустынным и безмолвным.

Я медленно спускался вниз, затаив дыхание на каждом повороте. Достигнув последней нижней ступеньки, я увидел другой коридор, наполненный народом. Группы крестьян либо стояли, возбужденно перешептываясь, либо бесцельно бродили туда-сюда. Полдесятка солдат с ружьями ерзали, сидя на грубо сколоченной скамье в углу коридора. Двери постоянно открывались и закрывались, из-за них доносился стук пишущих машинок и голоса людей. Моя одежда и неловкость движений гармонировали с общей картиной, поэтому никто не проявлял ко мне ни малейшего интереса.

Я открыл входную дверь и вышел во двор. Первый вдох свежего зимнего воздуха взбодрил меня: от свободы меня отделяли только ворота. Я боялся взглянуть вверх, но знал, что друзья из окна наблюдают за моим передвижением.

Пересекая двор, я внимательно следил за двумя солдатами у ворот. Один из них курил, и это заставило меня вспомнить о незажженной папиросе. Неторопливо я остановился и спокойно попросил:

– Товарищ, дай прикурить!

Вместо ответа солдат протянул зажженную папиросу, я наклонился и прикоснулся к ней кончиком моей папиросы. Казалось, прошла вечность, прежде чем я ощутил приятную горечь табака. Распрямившись, я поблагодарил солдата и вышел за ворота.

Через пять минут ходьбы тюрьма скрылась из вида. Все оказалось настолько просто, что я не мог поверить в удачу. Вечером я уже остановился в хате одного гостеприимного крестьянина примерно в 8 милях от города. Я не обнаружил за собой преследователей, ничего не слышал о последствиях своего побега и судьбе своих товарищей.

Опыт убедил меня, что в крупных городах больше возможностей укрыться, чем в деревнях, где слишком заметен каждый новый человек. Идя пешком, подсаживаясь на едущие телеги, ночуя в крестьянских хатах и стогах сена, я преодолел две сотни километров, пока не вышел к железной дороге. После нескольких безуспешных попыток мне удалось втиснуться в переполненный товарный вагон – так я добрался до Петрограда.

В течение нескольких дней, прошедших после моего возвращения, я снова сумел связаться с белогвардейской организацией, но за время моего отсутствия ее состав сильно изменился. Многих из друзей казнили, других посадили в тюрьмы, третьи исчезли, и никто не знал, что с ними стало. Но тактика белогвардейцев оставалась прежней: ждать и находиться в состоянии готовности.

По мере того как тянулись один за другим в удручающей последовательности холодные, тягостные дни, меня стали одолевать сомнения. Прогнозы моих руководителей не оправдывались, поддержка извне оставалась столь же призрачной, как и прежде, а мы почти ничего не знали о развитии Белого движения. У меня возникли сомнения в том, что наши руководители осведомлены о положении в России лучше рядовых членов организации и что у них имеется определенный план действий.

Несколько раз я просил руководителя организации отправить меня на фронт или, по крайней мере, посоветовать, куда мне направиться для ведения активной борьбы. Но каждый раз мне говорили, что наше присутствие в тылу красных более важно для Белого дела, чем участие в открытой вооруженной борьбе. Лидеры организации проявляли странное нежелание расставаться со своими подчиненными. Возможно, они верили, что ядро организации на территории противника имеет большое значение, или полагали, что уход в Белую армию принесет больше вреда, чем пользы, или руководствовались эгоистичным желанием не ослаблять боевые группы организации. Каковы бы ни были их мотивы, но в решающий момент борьбы они делали все, чтобы отговорить своих людей от присоединения к Белой армии.

Многие рядовые члены организации разделяли мои сомнения. Оппортунистическая политика наших лидеров вызывала в нас беспокойство и нетерпение, в то время как трудные условия жизни и постоянное нервное напряжение доводили до отчаяния.

Петроград умирал медленной смертью. Морозы все свирепели, а город оставался практически без топлива. Частные дома и многоквартирные здания напоминали холодильники. Кирпичные и каменные стены впитали в себя холод, и люди постоянно мерзли. Внутри дома и снаружи температура была одинаковой, люди были вынуждены дома носить пальто и перчатки. По ночам они крали шкаф за шкафом в опустевших домах и рубили их на дрова, так же как соседние заборы, чтобы топить по утрам печки.

Вода в трубопроводах замерзла и разорвала трубы до такой степени, что ремонт не представлялся возможным. Люди, несущие по улице ведра с водой, представляли обычную картину. Они медленно плелись вниз по ступенькам с пятого или шестого этажа, брели неверной походкой по скользким тротуарам и возвращались, стеная, с тяжелой ношей.

Нормы официального продовольственного пайка не хватало для утоления голода. Паек состоял из фунта хлеба на два дня, фунта сушеной рыбы один или два раза в неделю и полуфунта сахара раз в месяц. Проблема голода стояла остро. Мебель, драгоценности и одежду меняли на горсти муки, подгнившую мороженую картошку, которую тайком приносили в город крестьяне в джутовых мешках на спинах. Свежее мясо, масло, овощи и фрукты нельзя было достать ни за какие деньги.

Хлеб обычно состоял наполовину из соломы, которая впивалась в десны и язык. Все жаждали заменить это чем-нибудь. Конина стала деликатесом. Овес запекали и подавали как кашу или жарили и мололи, чтобы использовать в качестве кофе. Льняное и касторовое масло употребляли для жарения пищи. Сахарин и глицерин заменяли сладости.

Однажды меня пригласили на праздничное застолье по случаю дня рождения. Подали суп из смеси картофеля и конины – мутную густую жидкость с резким запахом, который даже в те дни заставлял делать паузу перед отправлением в рот каждой ложки. Второе блюдо состояло из пирожков с кониной, поджаренных на касторовом масле. На десерт мы получили клюкву в глицерине и по полчашки овсяного кофе. Но застолье подобного рода было исключением и запомнилось на многие недели вперед. Обычный горожанин употреблял за несколько дней меньше пищи, чем съел во время этого застолья любой гость.

От дизентерии умирали сотни детей и взрослых. Те, кто выживали, с трудом выполняли свои ежедневные обязанности, они двигались как сонные мухи. Мужчины и женщины падали на улицах, чтобы никогда больше не подняться. Не раз я видел, как пассажир засыпал в вагоне трамвая, и лишь в конечном пункте трамвайного маршрута выяснялось, что он умер. Деморализованные и физически истощенные, люди утрачивали желание жить и бороться.

У родственников не было денег, чтобы похоронить покойника, и досок, чтобы сколотить гроб. В общую могилу опускали три-четыре тела и забрасывали их комьями мерзлой земли.

Зловещая тень Чека накрыла всех, лишая людей даже того минимума, что оставался им для утешения, словно и без того не хватало страданий и бед. Каждый вечер устраивались облавы на прохожих и ночные рейды в отдельные квартиры. Никто не чувствовал себя в безопасности, не знал, чего ждать в ближайшее время, не ведал, когда придет очередь его ареста.

Обычно во время облав задерживали ни в чем не повинных пожилых людей. Те, кто действительно имели связи с контрреволюционными организациями, в большинстве случаев не поддерживали контактов со своими семьями и вели независимое существование. Мы стремились предвосхищать налеты чекистов постоянной сменой явок, редко ночевали дважды под одной и той же крышей. Но хотя нам сопутствовала удача в стремлении избежать арестов, ощущение затравленного зверя, голод и хаос переносились с трудом.

Созрело убеждение в безнадежности моего дальнейшего пребывания в городе. Если Петроград и его население переживут зиму, следовало что-то предпринять немедленно. Оппозицию в пределах территории, контролировавшейся Советами, сокрушили, спасение могло прийти только извне. Я решил больше не тратить время попусту.