8. Дырка в голову

Неделю меня не вызывали на допрос. Я не удивлялся, так как в камере вскоре узнал повадки следователей. Основная заповедь советского арестанта — не верь следователю — действительна во всех мелочах. Следователь врет всегда. Если он говорит: «Я вас вызову завтра», значит, он собирается оставить вас в покое; если грозит: «Лишу передачи», значит, об этом и не думает, и т. д. И все же, даже зная это, очень трудно действительно не верить следователю. Арестант, которому сказано, что его вызовут на допрос, невольно его ждет и волнуется. Так для меня прошла неделя монотонной суетной жизни в камере, в которой часы и дни слиты в один поток, и кажется, будто только что началось это сидение, и в то же время, что продолжается бесконечно долго.

Наконец, снова раздался голос стража, неверно читающего мою фамилию:

— Имя, отчество? Давай!

Следователь Барышников сидит с мрачным видом.

— Садитесь. Как поживаете?

— Ничего.

— Давно вас не вызывал. Очень занят. Познакомились с камерой?

— Познакомился.

— Нашли знакомых?

— Нет.

— С кем сошлись ближе?

— С бандитами. Хорошие ребята — Сокол, Смирнов и другие. Знаете?

— А еще с кем?

— Больше ни с кем.

— Пора бросить ваши увертки и отвечать как следует.

Я пожал плечами.

— Ваши преступления нам известны... Бросьте ваш независимый вид.

Вы — вредитель. Да, преступник, и я с вами говорю, как с преступником.

— Я — подследственный.

— Нет, преступник. Тут вам не суд. Ваши увертки и тонкости приведут вас только к нулю. Мне надоело с вами возиться. Намерены вы сейчас же писать признание? Нет? Мы поговорим с вами иначе. Ну?

Я жду вашего признания.

— В чем?

— Во вредительстве. Вы — вредитель. Вы были связаны с международной буржуазией и вредителями советской власти, получая за вашу гнусную работу деньги из-за границы.

Я рассмеялся.

— Вы смеетесь? Погодите, вам скоро не будет смешно.

— Я не могу не смеяться, как ни трагично мое положение. Мы взрослые люди, и я вынужден слушать ваши обвинения, которые могут быть только смешны. Вы превосходно знаете, что то, о чем вы говорите, — неправда. Вы обыскали мою квартиру в Мурманске и Петербурге, перлюстрировали мои письма, следили за каждым человеком, с которым я встречался, за тем, что я зарабатывал и куда тратил; вы знаете не хуже меня, что не только денег, но ни одного письма из-за границы я не получал за все время революции.

— Отказываетесь сознаться?

— Я вам сказал и повторяю: я никогда не был вредителем, ни с какой международной буржуазией связан не был, ни от кого незаконно денег не получал.

Он стукнул кулаком по столу и закричал:

— Ложь! Я молчал.

— Ну?

— Я не намерен говорить в таком тоне. Пока вы будете себя так держать, я не буду вам отвечать.

— Отказываетесь давать показания? Занесем в протокол.

— Отказываюсь отвечать на грубости и крики. Это можете занести в протокол.

— Интеллигентские замашки... — буркнул он и переменил тон. — Я не могу тратить с вами столько времени, — продолжал он, доставая лист для протокола. — Я пишу ваше краткое признание, и вы идете в камеру. Завтра продолжаем.

Комедия эта начинала меня бесить. Я молчал, чтобы не сказать грубость. Выводить его из терпения не входило в мой расчет, и я себя сдерживал.

— Ну, я пишу?

— Пишите, что вам угодно.

Он начал что-то писать, потом взглянул на меня и остановился.

— Вы сознаетесь?

— Я уже сказал вам, что мне сознаваться не в чем.

— Для чего же вы заставляете меня писать ваше признание?

— Я не заставляю. Пишите, что хотите, если вам нужно. Я никаких «признаний» не подпишу.

— И завтра не подпишете?

— Разумеется.

— И послезавтра? — продолжал он угрожающе. Я пожал плечами.

— И никогда не подпишете? — говорил он зловещим шепотом, нацелившись на меня глазами.

Мне это казалось все более глупым.

— Никогда не подпишу, я вам это уже сказал.

— Тогда — дырка в голову! Понимаете? Дырка, дырка в затылок, в затылок дырка! — почти кричал он.

— Стреляйте, — отвечал я спокойно. — Мне больше нечего вам сказать.

— Пустим налево, ликвидируем. Понимаете? В расход спишем. Я молчал, а он изощрялся, блистая специальным лексиконом ГПУ.

Нигде в мире смертная казнь никогда не применялась в таком размере, как в Социалистическом Союзе, и нигде она не имеет столько разнообразных обозначений. Речь его была пересыпана этими специальными терминами: высшая мера, расстрелять, отправить на Луну, пустить в расход, отправить без пересадки, шлепнуть, пришить, стенка, налево, семь копеек истратить, ликвидировать и т. д., и т. п. Я, вероятно, не запомнил и половины смертных терминов, он повторял их со вкусом и разными выражениями, комбинируя их на все лады. Очевидно, в этом деле он чувствовал себя мастером. Это тянулось долго, может быть час. Он начинал повторяться, я — невыносимо скучать. Наконец, он остановился и сказал с особой значительностью:

— Вы напрасно тратите время. Вы сознаетесь. Не таких я обламывал.

— Думаю, что не я трачу время, а вы! — воскликнул я в полной тоске. — Я вам сказал, что никогда не вредил. Добавить мне нечего. Находите нужным, так стреляйте, к чему эту канитель вести!

— Не так скоро. Мы не торопимся. Вы знали инженера**?

— Я уже говорил, что знаю, и вам это и так хорошо известно, так как мы служили вместе и жили рядом в Мурманске.

— И жену его знали?

— Видел, здоровался, но знаком не был.

— А она не юдофобка?

— Я никогда не говорил с ней.

— Она слово «жид» не говорила, вы не слыхали?

— При мне не говорила.

— Вы это твердо помните?

— Твердо.

«Что за ерунда? — думал я. — Обвиняют в участии в международном заговоре против СССР и выспрашивают о юдофобстве какой-то незнакомой мне женщины. Точно сон какой-то дурацкий».

— Нас здесь никто слышать не может, — продолжал следователь, — стены глухие и толстые, подслушивать невозможно, свидетелей нашего разговора нет, сознайтесь мне на словах, что вы вредитель, и я обещаю вам принять меры к тому, чтобы вы не были расстреляны. От ваших слов вы можете потом отказаться и не писать их в протокол. Я хочу видеть только вашу искренность, видеть, что вы разоружились. Мне этого будет достаточно.

Я молчал и смотрел на него с удивлением — это что еще за новый прием?

— Я вам скажу прямо, — продолжал Барышников, — ведь и нам, следователям, приходится часто врать, мало ли мы говорим такого, что в протокол заносить нельзя и чего мы сами никогда не подпишем.

— То, что я говорю, — отвечаю я, глядя на него, — я всегда готов занести в протокол и подо всем подписаться. Лгать я вам не буду ни устно, ни письменно.

— Ну, это мы еще посмотрим, — перешел он снова в нападение, — вы написали, что были в дружбе с Толстым и Щербаковым. У вас не было с ними ссоры перед арестом?

— Нет, не было.

— Значит, у них не было причин вас оговаривать?

— Нет.

— Так знайте, что у меня здесь, — он постучал по своему портфелю, лежат собственноручно ими подписанные признания, уничтожающие вас. Все ваше вредительство ими раскрыто, и они точно указали, от кого, когда и сколько вы получили денег. Два свидетеля показали, что вы — вредитель, свидетели эти — ваши друзья. Глупо в таком положении не сознаться. Вы пойманы с поличным. Нам этих показаний совершенно достаточно, чтобы вас расстрелять. Я даю вам выход, откровенным, чистосердечным признанием заслужить снисхождение и спасти этим свою жизнь. Признаетесь — получите десять лет лагерей; нет — пойдете налево. Я жду.

— Все это неправда, — сказал я, с трудом сдерживаясь и выбирая выражения.

— То есть что «это неправда», — вскричал угрожающе следователь.

— То, что Толстой или Щербаков показали, что я вредитель, я этому не верю.

— Позвольте вас спросить, — начал он с иронической вежливостью, — какое вы имеете основание этому не верить?

— Только то, которое я вам уже сказал: мы были в дружбе, я знаю, что люди эти были абсолютно честные, и я никогда не поверю, что они могли меня оклеветать. К тому же вы сами предупредили меня, — добавил я смеясь, — что вы не всегда говорите правду.

Я видел, что он колеблется, — изобразить ему негодование или обратить мои слова в шутку.

— А все же признаньице их здесь, — зло рассмеялся он и снова похлопал по портфелю, — желаете, покажу?

— Можете не трудиться, все равно не поверю.

— Документам не поверите? — воскликнул он с деланным негодованием и закончил уже гораздо более искренно: — ваша вера нам и неинтересна. Коллегия поверит, и мы вас расстреляем.

— Ну и стреляйте, чем скорее, тем лучше.

— Не торопитесь. Вы еще сперва напишете нам, что нам нужно. Ваше признание теперь еще может вас спасти, а потом будет поздно. Будете что угодно писать, просить, умолять, а мы вас все равно расстреляем. Врагов упорствующих мы не потерпим.

Опять то же самое, думал я. Расстреляем, расстреляем, а как дойдем до точки — «стреляйте», так валянье — «мы не торопимся». Как бы узнать, что они действительно собираются со мной сделать? Бить себя я не дам, пусть скажут сначала.

Как бы в ответ на мои мысли он продолжал:

— Я вижу, что действительно трачу на вас слишком много времени. Мне некогда. Я сейчас уйду, а вы меня подождете, понимаете? Подождете здесь, стоя в коридоре. Понимаете, что это значит? Я вернусь, когда найду нужным, и может быть, вы так будете сговорчивее. Вы пойдете в камеру тогда, когда напишете ваше признание, когда подробно изложите не только ваше преступление, но и расскажете о вредительстве Толстого и Щербакова, которое вам прекрасно известно.

Говоря это, он надел шинель и шапку. Затем открыл дверь кабинета.

— Пожалуйте. Я вышел.

— Станьте здесь. Вот так, около стенки, но не оборачивайтесь. В карманы набрали сахару? Нет? Напрасно, он бы вам пригодился теперь. Постойте и подумайте. Мне некогда. Я зайду еще, но предупреждаю, что канителиться с вами не стану.

Он ушел, появился страж, который стал прохаживаться по коридору. Итак, поставили на «стоянку», думал я. Интересно, сколько выдержу?

В общей камере, где я сидел, было несколько человек, испытавших «стоянку». Гравер Н., человек более пятидесяти лет, полный, даже грузный, простоял таким образом шесть с половиной суток. Есть, пить и спать не давали; в уборную водили раз в день. Он ни в чем не «сознался» и после этого. В камеру он уже не мог подняться сам, и его стража тащила по лестницам. У него был сплошной отек всего тела и, особенно, ног. Староста камеры немедленно вызвал врача, и даже он, тюремный врач, должен был признать его положение угрожающим жизни. Он пролежал месяц в тюремной больнице и с трудом мог передвигаться.

Ремесленник В., лет тридцати пяти, у которого одна нога была отнята выше колена и заменена протезом, простоял четверо суток и тоже не «признался». Инженер Ч., в возрасте около шестидесяти лет, простоял четверо с половиной суток и подписал «признание».

«Что ж, это даже любопытно, испытать себя», — думал я, стоя в коридоре.

Часа через два Барышников вернулся и прошел в кабинет, не сказав ни слова, но испытующе посмотрел на меня, Я сделал самое равнодушное, ничего не выражающее лицо, точно не видел его.

Минут через десять он вышел и остановился против меня.

— Подумали?

— Мне совершенно нечего «думать».

— Сознаетесь?

— Мне не в чем сознаваться. Я вам сказал, что никаких преступлений не совершал.

— Значит, выпустить вас нужно?

— Да.

— Расстрелять вас нужно, поняли? Дырку в голову, запомните это: дырку в голову! — Помолчав, неожиданно закончил: — Идите! Я направился по коридору, страж за мной.

1337 - 1453

С 1337 по 1453 год

Ранний период Поздних Средних веков. Эпоха Столетней войны с 1337 до 1453.

Très Riches Heures du Duc de Berry

Limbourg brothers. Très Riches Heures du Duc de Berry. Delights and labours of the months. 15th century.

The «Très Riches Heures du Duc de Berry» is an illuminated manuscript created for John, Duke of Berry mostly in the first quarter of the 15th century by the Limbourg brothers. Although not finished before the death of both the customer and the artists. So later it was also worked on probably by Barthélemy d'Eyck. The manuscript was brought to its present state by Jean Colombe in 1485-1489. The most famous part of it is known as «Delights and labours of the months». It consists of 12 miniatures depicting months of the year and the corresponding everyday activities, most of them with castles in the background.

Куэва-де-лас-Манос

Куэва-де-лас-Манос. Датировка: по одной из версий, между 11 000 и 7 500 годами до н.э.

Рисунки на стенах пещеры на юге Аргентины, провинция Санта-Крус, Патагония. Наиболее известны изображения человеческих рук. Откуда и название: «Cueva de las Manos» - по-испански «Пещера рук». Помимо отпечатков рук, имеются сцены охоты и другие рисунки. Датировки изображений рук пещер Куэва-де-лас-Манос разные - от VI-II в.в. до н.э до XI-X тыс. до н.э. В принципе, материальные обстоятельства таковы, что делать предположения на этот счет трудно. Имеющиеся оценки базируются на датировке сопутствующих находок в пещере.

Mesolithic

Mesolithic : from 12 000 to 9 000 BC

Mesolithic : from 12 000 to 9 000 BC.

Глава 6. Обновление Балтийского подплава (1930-1941 гг.) [127]

Короли подплава в море червонных валетов. Часть III. Обзор эволюции подводных сил СССР (1935-1941 гг.). Глава 6. Обновление Балтийского подплава (1930-1941 гг.)

В январе 1930 г. подводные лодки вновь расписываются по дивизионам: 1-й дивизион — «Тигр», «Тур», «Пантера», «Рысь», «Ёрш»; 2-й дивизион — «Волк», «Леопард», «Змея», «Ягуар». В л/с бригады наблюдается недостаточное понимание важности строевой подготовки каждого военного человека... Интересно, что раньше, в самом начале российского мореплавания, флот не обременяли строевой подготовкой. Потребовался 141 год, чтобы Их Императорское Величество Император Всероссийский, и прочая, и прочая Николай I высочайше повелеть соизволили с апреля 10-го дня лета от Р. X. 1837-го ввести на флоте фрунтовые занятия. С тех пор так и повелось. Царю небесный! Спаси меня От куртки тесной, Как от огня. От маршировки Меня избавь, В парадировки Меня не ставь, — давным-давно писал молодой поручик М. Ю. Лермонтов, снискавший в боях и вылазках Кавказской войны славу умелого и отважного воина. С началом кампании лодки стали плавать не только в районе Лужской губы, но и к западу о-ва Гогланд. В основном туда ходили [128] двумя путями: северным и южным. От Кронштадта до о-ва Сескар шли в одном направлении, а дальше или сворачивали на север, оставляя о-ва Сескар и Лавенсари к югу, проходили Гогландский плес и огибали о-в Гогланд с севера; или, свернув к югу от Сескара, проходили между банкой Хайлода и Кургальским рифом, далее шли на Бигрунд и Гогландский плес, огибали о-в Гогланд с юга и двигались между ним и о-вами Большой Тютерс, Виргинами и Родшером. Обратно возвращались теми же путями.

Оглавление

Карта материалов на Русском и других языках, использующих Кириллицу

Черное море

«Шнелльботы». Германские торпедные катера Второй мировой войны. «Шнелльботы» на войне. Черное море

Черное море стало последним театром войны, на котором появились германские торпедные катера. Решение о развертывании здесь небольшого флота для ведения «прибрежной войны» (ПЛ II серии, рейдовые тральщики, десантные корабли типа MFP и т.д.), после ряда проволочек (Впервые вопрос о переброске ТКА на Черноморский театр рассматривался в ставке Гитлера на совещании по военно-морским вопросам в конце июля 1941 года. В результате было решено использовать «шнелльботы» в Ла-Манше, а на юг отправить болгарские и румынские катера, построенные на немецких (болгарский F-3, бывший германский S-1) и голландских (два болгарских и четыре румынских катера) верфях), было принято в конце 1941 года. Реально же оно не могло быть осуществлено до весны будущего года. В числе прочих подразделений кригсмарине планировалось перебросить и флотилию торпедных катеров. Выбор пал на 1-ю флотилию (корветтен-капитан Хейнц Бирнбахер), как наиболее подготовленную. К концу декабря пять из шести катеров (S-26, S-27, S-28, S-40 и S-102) после профилактического ремонта были сосредоточены в Гамбурге. Шестой - S-72 - вступил в строй в феврале 1942-го и присоединился в самый последний момент. Операция началась в конце того же месяца, сразу после вскрытия Эльбы и Дуная (По другим данным, флотилия с декабря 1941 по март 1942 года проделала путь до Инголыитадта и в конце месяца, после вскрытия Дуная, начала спуск катеров на воду). Процедура перевода кораблей на Черное море была весьма неординарной технической операцией. После снятия вооружения и двигателей максимально облегченные «шнелльботы» буксировались вверх по Эльбе до Дрездена.

1559 - 1603

From 1559 to 1603

From the end of the Italian Wars in 1559 to the death of Elizabeth I of England in 1603.

Chapter II

The voyage of the Beagle. Chapter II. Rio de Janeiro

Rio de Janeiro Excursion north of Cape Frio Great Evaporation Slavery Botofogo Bay Terrestrial Planariae Clouds on the Corcovado Heavy Rain Musical Frogs Phosphorescent Insects Elater, springing powers of Blue Haze Noise made by a Butterfly Entomology Ants Wasp killing a Spider Parasitical Spider Artifices of an Epeira Gregarious Spider Spider with an unsymmetrical Web APRIL 4th to July 5th, 1832.—A few days after our arrival I became acquainted with an Englishman who was going to visit his estate, situated rather more than a hundred miles from the capital, to the northward of Cape Frio. I gladly accepted his kind offer of allowing me to accompany him. April 8th.—Our party amounted to seven. The first stage was very interesting. The day was powerfully hot, and as we passed through the woods, everything was motionless, excepting the large and brilliant butterflies, which lazily fluttered about. The view seen when crossing the hills behind Praia Grande was most beautiful; the colours were intense, and the prevailing tint a dark blue; the sky and the calm waters of the bay vied with each other in splendour. After passing through some cultivated country, we entered a forest, which in the grandeur of all its parts could not be exceeded. We arrived by midday at Ithacaia; this small village is situated on a plain, and round the central house are the huts of the negroes. These, from their regular form and position, reminded me of the drawings of the Hottentot habitations in Southern Africa.

Chapter V

The pirates of Panama or The buccaneers of America : Chapter V

How the pirates arm their vessels, and regulate their voyages. BEFORE the pirates go to sea, they give notice to all concerned, of the day on which they are to embark; obliging each man to bring so many pounds of powder and ball as they think necessary. Being all come aboard, they consider where to get provisions, especially flesh, seeing they scarce eat anything else; and of this the most common sort is pork; the next food is tortoises, which they salt a little: sometimes they rob such or such hog-yards, where the Spaniards often have a thousand head of swine together. They come to these places in the night, and having beset the keeper's lodge, they force him to rise, and give them as many heads as they desire, threatening to kill him if he refuses, or makes any noise; and these menaces are oftentimes executed on the miserable swine-keepers, or any other person that endeavours to hinder their robberies. Having got flesh sufficient for their voyage, they return to their ship: here they allow, twice a day, every one as much as he can eat, without weight or measure; nor does the steward of the vessel give any more flesh, or anything else, to the captain, than to the meanest mariner. The ship being well victualled, they deliberate whither they shall go to seek their desperate fortunes, and likewise agree upon certain articles, which are put in writing, which every one is bound to observe; and all of them, or the chiefest part, do set their hands to it.

Таблица 7

Короли подплава в море червонных валетов. Приложение. Таблица 7. Плавбазы самоходные, блокшивы

Плавбазы самоходные, блокшивы Название Год постройки Назначение судна, как вспомогательного для пл Примечание «Березань», б. герм. п/х «Тюрингия», «Петербург» (93–21) 1879 Пбс, блокшив на ЧМ (20–31) 5177 т, 13,8 уз, воор. 6x75, 2x37 «Коммуна», б. «Волхов» 1915 Сс, пбс (22–48 ?) БМ. 2400 т, 10 уз «Красная Звезда», б. кл «Хивинец» 1906 Пбс (27–42) БМ 1360т, 13,5 уз, воор. 4x120, 2x47 «Красная Кубань», б. груз, п/х «Коста», «Инкерман» 1889 Пбс (36–41) ЧМ ? «Кронштадт» ? Пбс Днпл 24 ? БМ ? «Ленинградсовет» (24–57), «Петросовет» (22–24), «Верный» 1895 Пбс (21 -26, 41–44, 48–?) БМ 1287 т, 11 уз, воор. 8x75, 2x47, 2x37 «Мартын», б. мор. груз, п/х 1894 Пбс, мин. тр (18–20) КМ 860 т, 10 уз «Ока», тр 1912 Пбс УДнпл БФ (32–40) БМ 1982 т, 10 уз «Оланд», б. п/х «Ирма» 1913 Пбс Днпл 4 (14–18) БМ 2000 т, 9 уз, воор. 3 х 47. Взорвана на рейде Гангэ (1918) «Память Азова», б.

Общая оценка

«Шнелльботы». Германские торпедные катера Второй мировой войны. Общая оценка

Не оставляет сомнения, что в лице «шнелльбота» немецким конструкторам удалось создать отличный боевой корабль. Как ни странно, этому способствовал отказ от высоких скоростных показателей, и, как следствие, возможность оснастить катера дизельными двигателями. Такое решение положительно сказалось на улучшении живучести «москитов». Ни один из них не погиб от случайного возгорания, что нередко происходило в английском и американском флотах. Увеличенное водоизмещение позволило сделать конструкцию катеров весьма устойчивой к боевым повреждениям. Скользящий таранный удар эсминца, подрыв на мине или попадание 2-3 снарядов калибра свыше 100-мм не приводили, как правило, к неизбежной гибели катера (например, 15 марта 1942 года S-105 пришел своим ходом в базу, получив около 80 пробоин от осколков, пуль и снарядов малокалиберных пушек), хотя часто «шнелльботы» приходилось уничтожать из-за условий тактической обстановки. Еще одной особенностью, резко выделявшей «шнелльботы» из ряда торпедных катеров других стран, стала огромная по тем временам дальность плавания - до 800 - 900 миль 30-узловым ходом (М. Уитли в своей работе «Deutsche Seestreitkraefte 1939-1945» называет даже большую цифру - 870 миль 39-узловым ходом, во что, однако, трудно поверить). Фактически германское командование даже не могло ее полностью реализовать из-за большого риска использовать катера в светлое время суток, особенно со второй половины войны. Значительный радиус действия, несвойственные катерам того времени вытянутые круглоскулые обводы и внушительные размеры, по мнению многих, ставили германские торпедные катера в один ряд с миноносцами.