4. Подготовка к побегу

Еще до своей продажи я разработал несколько проектов новых производств «Рыбпрома», которые должны были обеспечить отправку меня на работу в нужное мне время в Северный район и дать мне, таким образом, возможность бежать по намеченному пути.

Составляя проекты, я заботился не столько о технической их стороне, сколько о том впечатлении, которое они должны были произвести на ГПУ. ГПУ — это квинтэссенция большевизма, все характерные для большевиков черты достигают в нем наивысшего обострения. Чтобы иметь успех, мои проекты должны были быть рассчитаны прежде всего на совершенно особую психологию тех, кто их будет рассматривать, техническая же сторона играла гораздо меньшую роль.

Я был уверен, что, рассматривая мой проект, они будут искать в нем какую-нибудь скрытую цель. Не трудно догадаться, какую цель может преследовать заключенный — побег, конечно. В своем проекте я должен был предусмотреть отправку меня для работ в Северный район. Район глухой, сравнительно близкий к границе. Это легко могло показаться подозрительным. Поэтому необходимо было отвлечь чем-нибудь их внимание от указывания в моем проекте места и времени работ. Для этого я решил представить несколько проектов, рассчитанных на работу в течение круглого года, и не только в Северном, но и в Южном районе, а также в открытом море. При этом условии, от внимания ГПУ должно было ускользнуть, что я пометил среди работ и такую, которая обеспечивала мне поездку в намеченный мной район для побега. Расчет мой вполне оправдался.

Во время поездки на Север, я старательно отмечал каждое явление, если оно давало возможность хоть как-нибудь зацепиться, чтобы использовать его для проектирования нового производства. В результате я составил шесть проектов новых промыслов и производств: 1. Промысел мидии. 2. Промысел миноги, не используемый в Белом море. 3. Промысел семги в открытом море. 4. Промысел донных рыб на больших глубинах. 5. Добыча колюшки для переработки на кормовую муку и жир.

«Оформил» я эти проекты по принятым в СССР в таких случаях схемам и изложил собственным языком и стилем.

Так, например, проект промысла мидии (муль — французов) я озаглавил: «Использование мидии как объекта питания». Это звучит внушительно и привычно для бюрократического уха гепеуста. Изложение проекта я начал с исторической справки о том, как мидия под названием «мушелей» доставлялась ко двору Екатерины II в живом виде, и с какими трудностями была сопряжена доставка морских моллюсков гужом с Мурманска в Петербург. Затем дал подсчеты белков, жиров, калорий. Большевики очень любят эти непонятные им по существу слова, всегда произносят их, и ни один проект без них успеха иметь не может.

Далее следовал «ориентировочный подсчет сырьевой базы». Это тоже необходимый элемент каждого проекта. Только в «капиталистических» странах организуются в морях и океанах промыслы до того, как «ориентировочно» подсчитают, сколько в океане имеется китов, трески и сельдей. В СССР, при плановом ведении хозяйства, это невозможно. Не то чтоб опасались, что не хватит рыбы или зверя, но как бы не промахнуться и не поймать меньше, чем в океане или в море поймать можно. Такого рода «недооценка возможностей» есть не что иное, как «правый уклон, представляющий, как известно, большую опасность на данном этапе».

Метод для таких подсчетов давно выработан в СССР, и советский исследователь не затрудняется определить любые естественные запасы на суше и на море, в океане и под землей. Для этого определяется «ориентировочно» площадь в квадратных метрах, на которой расселено данное животное или растение и пр. Прикидывается количество, падающее, по мнению исследователя искомых объектов, на один квадратный метр. Затем квадратные метры перемножаются с мидиями, китами, соей и пр., и получается «ориентировочный» запас. Цифра, всегда поражающая своей грандиозностью.

После такого «научного» определения естественных запасов уже можно смело проектировать любое производство.

Дальше в таком проекте уже можно «скалькулировать себестоимость продукции» и подсчитать барыши; рассчитать, сколько калорий, белков и пр. придется на душу осчастливленных проектом граждан СССР, сосчитав, как использовать побочные продукты производства, например, из раковин мидии изготовлять дефицитные пуговицы, и т. д. Для заключительного же аккорда сделать расчет, сколько тысяч голов рогатого скота заменят собой мидии и сколько благодаря этому получат молока пролетарские дети. Немало я рассматривал таких проектов за время своей работы в Совдепии, немало читал их в специальных газетах и журналах. Теперь составлял их сам и зло забавлялся этой работой.

Главное внимание я уделил проекту выработки рыбной муки из колюшки, так как этот проект из всех шести должен был служить основой для моего побега. Помимо того, этот проект имел реальное основание, и если бы не советские условия, я думаю, он мог бы быть действительно успешно осуществлен и давать настоящий доход.

Колюшка — это маленькая рыбка, не более девяти сантиметров длиной, с острыми иглами на плавниках. Распространена она очень широко, встречается в пресной и соленой воде. В Белом море, так же как и в других местах, она водится в огромном количестве. Рыбка эта считается вредной, рыбаки ее терпеть не могут, так как, попадая в сети, она мешает ловить другую рыбу. Мне пришла в голову мысль использовать ее для приготовления кормовой муки для скота. Произведенная мной пробная варка дала около трех процентов жира и удовлетворительную на вид муку.

Основываясь на этих данных, я составил проект, который озаглавил:

«Разрешение кормовой проблемы в Карелии».

Проекты свои я передал начальнику «Рыбпрома» Симанкову. Тот довольно равнодушно посмотрел на объемистую тетрадь и сунул ее в стол. Это привело меня к грустной мысли, что, весьма возможно, моя работа пропадет даром, что даже если он и вспомнит о моих проектах, то при его малограмотности и мои кричащие заголовки не помогут, проекты пролежат в его столе, предложенных мной работ «Рыбпром» не начнет, и я не попаду в нужное мне время на север, из побега моего ничего не выйдет.

Было необходимо как-нибудь нажать на Симанкова и заставить его двинуть мои проекты в дело. Для этого я решил использовать так называемую «лагерную общественность». То, что в СССР подразумевается под словом «общественность», не имеет ничего общего с тем, что называется общественностью в других странах. Общественность в СССР олицетворяется людьми, назначенными чиновниками, фактически находящимися на государственной службе. Вся печать, долженствующая отражать общественное мнение, тоже исключительно казенная. Все «общественные» органы ближайшим образом связаны, кроме того, с ГПУ. В лагере «общественность» представлена КВО — культурно-воспитательным отделом, служащим фактически сыскным отделением ИСО — информационно-следственного отдела. В их руках находится и выразитель «лагерной общественности», газетка «Трудовой Путь». Эту «общественность» ненавидят как заключенные, так и вольнонаемные гепеусты, работающие в производственных предприятиях. Вздорные и неграмотные доносы, которые печатаются в газетке, вредно отражаются и на работе производственных предприятий лагеря. А на впавшего в немилость, будь он заключенный или вольнонаемный, только было бы решение его травить, «общественность» нападет с несокрушимой силой, твердо зная, что в СССР обвиняемый защищаться не может. Этим я и решил воспользоваться, чтобы заставить «Рыбпром» дать ход моим проектам, а газетку и лагерную общественность заставить мне помочь в моей подготовке к побегу.

Будучи проданным, я встречал часто в Кеми некоего товарища Груздя — редактора лагерного «Трудового Пути». Этот Груздь был заключенный. В прошлом коммунист и газетный работник, он попал в лагерь за мошенничество. В лагере он был на положении блатного и держался как большой начальник. Он был хорошо одет, жил не за проволокой, крепко пьянствовал и «ухаживал» за заключенными проститутками. При встречах со мной покровительственно здоровался и, по профессиональной привычке, приставал с просьбами и советами писать в его газетку. Я предложил ему серию заметок о возможностях использования «богатств» Белого моря. Первой статьей появилась «Мидия». Груздь нашел мой заголовок для этой статьи недостаточно красочным и выпустил мою статью под заголовком... «Лакомства Екатерины II на службу пролетариату!»

Курьезно, что через полтора года после того, как моя статья омидии была напечатана в этой газетке, и год спустя после моего побега из СССР, «Известия» воскресили мой проект и, скромно, не называя моего имени, напечатали (8 сентября 1933 года) большую статью под заголовком «Завоюем мидию!», где обещали дать «четыре-пять миллионов центнеров вкусного и питательного мяса мидии в год», и считали, что «это новый мощный сдвиг, если не переворот в пищевом балансе страны». Таким образом, «Известия» придали моему проекту гораздо большее значение, чем я, так как я видел в нем только маленький этап в моей подготовке к побегу.

За мидией пошли мои статьи о миноге, акуле и колюшке. Успех я имел большой. «Сам» начальник лагерей обратил внимание на статьи исправившегося «каэра». Оказалось, что он большой любитель жареной миноги, которой в Кеми нельзя было достать. Статья о приготовлении рыбной муки из колюшки привлекла внимание сельхозотдела, который обратился в «Рыбпром» с предложением авансировать это предприятие.

Заключенные отнеслись различно к моему выступлению в «Трудовом Пути» — кто с неодобрительным изумлением, кто хитренько подмигивая: «Понимаем, что это значит, он, видимо, решил при помощи своих изобретений и усердия добиться досрочного освобождения». Чтобы заставить и свое начальство думать таким же образом, я представил через канцелярию «Рыбпрома» свои проекты в «комиссию изобретательства», мертворожденное учреждение, имеющееся при каждом учреждении в Совдепии, а также и в лагере.

Предпринятыми мной мерами своего я добился: Симанков был вынужден дать моим проектам ход. Он вызвал меня к себе и велел сделать необходимые приготовления для работ по производству муки из колюшки и промыслу миноги. Добычу колюшки я проектировал в летнее время и рассчитывал в это время бежать; промысел же миноги — к осени. Поэтому к нему я решил готовиться только для вида, а все внимание обратить на колюшку. Все равно к сентябрю я должен был или уйти в Финляндию, или быть расстрелян. Но с колюшкой было много хлопот. Самый лов ее не представлял затруднений. Мне было разрешено заказать два мелкоячейных невода в сетевязальной мастерской «Рыбпрома», и при их помощи я рассчитывал добыть достаточное количество рыбы. Трудность заключалась в организации переработки колюшки на муку.

С приготовлением рыбной муки я был хорошо знаком и имел в этом деле практический опыт, но я работал на настоящей заводской установке, весьма сложной, а тут надо было приготовить муку, не имея почти ничего. Для этих работ мне удалось с величайшим трудом достать только четыре старых и разнокалиберных чугунных котла без крышек, три килограмма гвоздей и сотню старых мешков из-под овса, сахара и пр. Эти мешки я получил с обязательством вернуть их в целости, и уже за свой страх и риск (все равно бежать) разрезал их и приготовил решета для сушки вареной массы. Все остальное надо было добывать на месте и делать своими руками. А надо было сделать много: сушильные печи, прессы для отжима вареной массы, самодельную мельницу, какое-то прикрытие от дождя и помещение для хранения готовой муки.

О жилом помещении для рыбаков никто, разумеется, не думал. В лагере это считается последним вопросом. Все материалы мы должны были добыть сами на месте: необходимый лес собрать из остатков разбитых в море кошелей при сплаве, кирпич и железо отыскать в брошенных на берегу чужих постройках. Попросту нам предоставлялось наворовать все необходимое. Это, между прочим, один из твердо установленных методов производственной работы и строительства ГПУ.

Для работы мне давали десять человек заключенных из числа рыбаков и двух специалистов, тоже, разумеется, заключенных. Они должны были, по моим указаниям, устроить нужное оборудование, ловить рыбу и готовить муку. Вся ответственность за успех работы возлагалась на меня. Я должен был организовать два пункта по приготовлению муки. На этом настоял я сам. Один пункт мне нужен был для того, чтобы действительно приготовить муку, и его я должен был устроить в таком месте, где наверняка было бы достаточное количество колюшки, второй мне был необходим только для того, чтобы иметь возможность быть в том месте, которое я выбрал как исходную точку для своего побега — близ Кандалакши, в месте, называемом «Проливы». К сожалению, этот район в отношении подхода колюшки был, по всем признакам, неважным. Зато первый пункт я устроил действительно в прекрасном месте, в ста километрах к югу от проливов.

Подготовительные работы затруднялись не только отсутствием самых необходимых материалов, но и необыкновенной строгостью содержания заключенных в Сороке. Нас никуда не выпускали из-за проволоки. Управление «Рыбпрома» находилось рядом с бараком, в котором мы помещались, на Голой скале, окруженной болотом и рекой. Чтобы выйти за пределы этой скалы, надо было проделать длинный ряд формальностей и иметь каждый раз разрешение и пропуск коменданта. Склады «Рыбпрома», кладовые и мастерские находились за пределами этой скалы, и попасть туда было нелегко. Поэтому подготовка шла медленно.

Я успел сделать еще очень немного, когда через четыре-пять дней после моего приезда в Сороку мне было приказано ехать в Северный район на подледный лов сельди, со специальным заданием определить новые места, где «Рыбпром» мог бы выставлять подо льдом свои невода.

Поездка должна была занять две недели. Была середина апреля. Времени на подготовку к переработке колюшки оставалось немного. Надо было сделать чертежи прессов, сушильных печей и многое другое. Но рассуждать не приходилось, если начальство приказывало ехать. Как-нибудь справлюсь, утешал я себя.

В Сороке была уже весна, снег почти стаял, в заливе местами поломало лед, а в Северном районе была еще настоящая зима, и под метровой толщины льдом производился лов сельди. Во время этой поездки я продолжал собирать нужные мне для побега сведения и, пользуясь своим пребыванием в Кандалакше, после длительной борьбы с начальником ИСО Северного района настоял на том, что мне разрешили организовать пункт по переработке колюшки не в том месте, на котором настаивала охрана, а на десять километров севернее, у самого железнодорожного моста, в месте, называемом «Проливы». Я полагал, что такое положение моего пункта даст мне значительные преимущества для побега. Здесь я рассчитывал приготовить лодку с западной стороны железнодорожного полотна за мостом, и первые двадцать километров пути сделать на лодке.

В первых числах мая я вернулся в Сороку. Настроение у меня было бодрое, даже веселое. До побега оставалось три месяца. Я наметил себе день, первое августа, и оставшееся время своего рабства считал по дням. Из дома были хорошие вести, начальство было довольно тем, как я выполнил данное мне поручение: за поездку я отдохнул, потренировался в ходьбе и отъелся на свежей сельди.

Я энергично принялся за организацию работ по колюшке. Через несколько дней надо было выезжать на место работ. Все мысли мои были сосредоточены на одном — организации побега. Надо было еще столько предусмотреть. Организовать встречу с женой и сыном, подготовить им какое-нибудь помещение, где они могли бы прожить несколько дней в том случае, если бежать будет невозможно в день их приезда, достать лодку и целый ряд необходимых в пути мелочей, получить которые в Совдепии нелегко, например, ксероформ для дезинфекции ран, бинты для перевязи, толстые шерстяные носки и пр. Я боялся, что этих вещей не достать и жене в Петербурге. Иногда мне было тяжело, что своими мыслями, которые меня поглощали всего, я не мог ни с кем и никогда поделиться. Может быть, вследствие этого я ловил себя на том, что у меня срываются с языка опасные слова. Сидя в рабочей комнате «Рыбпрома», среди толчеи и шума, склонившись над импровизированным из чертежной доски столом и набрасывая карандашом схемы сушильных печей, я думал об одном — о побеге, и совершенно не замечая окружающего, громко сказал: «Да, бежать, бежать надо!» Только когда уже у меня сорвались эти слова, я спохватился, и увидел остановившийся на мне удивленный взгляд соседа.

— В барак бежать надо за трубкой, видите, какой дождь льет, а я трубку забыл на нарах, — старался я замазать свою ошибку.

Другой раз я увлекся подсчетом оставшихся до побега дней и начал считать вслух, сколько еще дней остается до первого августа. На этот раз я извернулся, соврав, что высчитываю, сколько рабочих дней мне засчитано до первого августа.

Каждый день я ждал приказа выезжать на место работ по колюшке. Наконец, начальник «Рыбпрома» меня вызвал к себе. Довольно нескладно объяснил, что ввиду неудачного промысла сельди в Онежском заливе у берегов «Рыбпромом» решено снарядить судно для поиска сельди в море, и что руководителем этой операции он назначил меня.

— А как же с промыслом колюшки? Отменяется? — спросил я раздраженно.

— Поедут без вас, руководить работой будет ваш помощник. Напрасно я пытался доказать, что без меня из этой работы ничего не выйдет, что это моя идея, которую я и должен осуществлять и отвечать за успешность ее выполнения, напрасно доказывал, что пользы от моего руководства розысками сельди в Онежском заливе быть не может, так как я незнаком совершенно с этим районом... Он стоял на своем.

— Через месяц вернетесь и поедете готовить муку из колюшки...

Через месяц! Но я упущу первый подход колюшки к берегам, на который я больше всего рассчитывал. Без меня они не приготовят муки;

«Рыбпром», разочаровавшись в этом деле, прикроет его. В результате я не попаду в Северный район и не смогу бежать.

Все же я решил, скрепя сердце, на этот раз подчиниться. Пусть начнут работу без меня, может быть запоздает подход колюшки. Наконец, я знал рыбпромовские боты: они постоянно терпели аварии. Не может быть, чтобы бот выдержал работу в море в течение целого месяца...

Когда я увидел, как бот снаряжен, уверенность в неизбежности аварии у меня окрепла. Бот должен был буксировать восемь больших карбасов, предназначенных для промысла в открытом море; с его двадцатипятисильной машиной он, несомненно, не справится, с первым же свежим ветром или порастеряем, или перетопим карбаса и будем вынуждены вернуться. Это меня успокоило.

Не буду описывать нашего странствования в Онежском заливе. Нас погрузили — двадцать пять человек рыбаков-заключенных и меня — в рыбный трюм, сырой и неотапливаемый, где мы должны были валяться на неводах и сетях, предназначенных для лова рыбы. Питаться мы могли только сухим хлебом, так как пищу готовить было негде.

Сельди мы не нашли. На десятые сутки подул ветер, который с ночи перешел в шторм. Мотор работал с перебоями, бот не выгребал против ветра. Вскоре мотор встал. Буксируемые карбасы налетели на корму бота, трещали, перевертывались и тонули. Часть их удалось поднять и укрепить на полуботе; другие — погибли. Всю ночь нас носило по заливу. К утру мы встали под защиту высокого острова. Оказалось, что бот поврежден настолько, что идти в порт своими силами не в состоянии. Я выехал на шлюпке на берег; мы были в двадцати километрах, и из ближнего села вызвал по телефону из Сороки буксир.

Так кончилась наша селедочная экспедиция. На мое счастье, во время шторма аварию потерпело несколько судов. Это заставило мое начальство спокойнее отнестись к потере карбасов. Симанков оказался, против обыкновения, в хорошем настроении.

— Придется вас на колюшку вашу отправить, — сказал он мне, и велел делопроизводителю подготовить мне командировочное удостоверение на север. — Завтра поедете. Можете идти собираться, — закончил он наш разговор...

Все так привыкли теперь к тому, что я все время разъезжаю, что удостоверения мне теперь выписывали в несколько часов. Но на этот раз получилось иное. Прошел день, меня не вызывали в канцелярию. Я отправился туда сам.

За время поездки состав заключенных, работавших в канцелярии, весь сменился. Делопроизводителем был назначен уголовный, бывший чекист, хвалившийся тем, что он своими руками расстреливал «каэров» «пачками». Когда я спросил об удостоверении, он посмотрел на меня злыми, насмешливыми глазами и ответил:

— Не готово... Почему это вас так кровно интересует ваше удостоверение, что вы за ним ходите?

Я ответил, что меня кровно интересует не удостоверение, а работа, и вышел. Надо было ждать. В коридоре меня встретил Симанков.

— Отчего вы до сих пор не уехали на работу?

— Удостоверение не готово, — отвечал я.

— Как не готово?.. Пришлите мне делопута! (На советском жаргоне «делопут» — делопроизводитель.)

«Ну, теперь выяснится, в чем дело», — подумал я. Шедший от Симанкова делопроизводитель насмешливо и вызывающе посмотрел на меня. Доброго это не предвещало. Вскоре вышел сам Симанков; проходя мимо стола, за которым я работал, он сделал вид, что не замечает меня.

Несомненно, что с моей отправкой дело обстояло неладно. Вечером в бараке ко мне подошел один заключенный, которого я почти не знал, и тихонько сказал мне:

— ИСЧ вас не пускает; на вашем удостоверении, уже подписанном Саввичем, Залесканц (начальник ИСЧ) сделал подпись: не разрешаю... За вами следят. Не справляйтесь больше в канцелярии.

Все надежды рушились, на этот раз, казалось, невозвратно. Годичная, так терпеливо и упорно налаживаемая подготовка, была теперь ни к чему. Я, жена и сын останемся навсегда здесь, где нам нет места, я — рабом ГПУ, жена, лишенная возможности работать, с клеймом жены вредителя, сын — сын каторжника, «каэра», без надежды получить образование, а в будущем — получить работу...

Неужели я выдал себя? Лежа на нарах, я тщательно вспоминал всю свою жизнь за этот год в лагере, каждый шаг своей подготовки к побегу. Я не нарушил ни разу своего основного правила — никого не посвящать в тайну своего замысла, ни прямо, ни косвенно, никаким намеком. Выдать меня не мог никто...

Можно ли было, сопоставляя мои действия за это время, прийти к заключению, что я готовлю побег? Я старался представить себя на месте ИСЧ и с их точки зрения анализировать свою жизнь и поведение в лагере. Почти десять месяцев я был в непрерывных командировках на север, на юг и в море. Много раз я находился в самых благоприятных для побега условиях, имел на руках значительное для заключенного количество провизии, носил «вольное» платье (мне это было разрешено со времени продажи) и все же не бежал. ИСЧ должно было бы сделать логический вывод, что я не хочу бежать.

Регулярно я получал от жены посылки и письма и писал жене и сыну регулярно, раз в месяц (как это разрешено заключенным). Жена и сын приезжали ко мне на свидание. Отсюда ИСЧ должно было сделать вывод, что я не могу бежать, так как связан семьей. Могло ли ИСЧ открыть наш шифр в переписке? Конечно нет. Шифр был так прост и наивен, что открыть его было невозможно. Наконец, если бы они открыли, то меня, конечно, тотчас посадили бы в изолятор.

Могло ли ИСЧ догадаться или подразумевать, что я готовлю побег с женой и сыном? Тоже, несомненно, нет. ГПУ работает по трафаретам, а таких побегов из лагеря не было. Наконец, жена и сын находились в Петербурге, я собирался ехать в противоположном направлении, на север, а не на юг. Неужели ИСЧ могло предположить, что у меня хватит наглости вызвать жену и сына в лагерь, в самое охраняемое место, для того чтобы бежать? Неужели ИСЧ могло догадаться, что я хочу рискнуть идти пешком через считающиеся непроходимыми необитаемые леса и болота Карелии, с женщиной и двенадцатилетним мальчиком, в то время как на это не решаются самые сильные и здоровые мужики? Нет, конечно, нет. У них нет и не может быть улик, ни сколько-нибудь обоснованных подозрений. Видимо, все дело в том, что за это время начальник информационно-следственной части переменился. Был назначен новый, тот самый Залесканц, который написал на моем удостоверении: «Не разрешаю». Человек с большой фантазией, считающий себя великим сыщиком, обладающий особым чутьем по части выслеживания побегов и других преступных замыслов. Ловить бежавших, их допрашивать с пристрастием и расстреливать — это было его развлечение, страсть. Вместе с рядовыми охранниками он сам шнырял по станциям железной дороги, разыскивая беглецов... Видимо, моя физиономия ему не понравилась, и он решил показать свою власть. А если так, неужели дело непоправимо? Ведь ничего не случилось, реального ничего не произошло. Без всякой причины ввязался в дело ограниченный, тупой человек. Неужели же нельзя устранить его вмешательство с моего пути?

Я был уже не тот робкий арестант, каким прибыл год назад в лагерь, когда с недоумением взирал на блатных и на устроившихся спецов, ворочавших в лагере делами. Я превосходно разбирался в лагерной обстановке и отношениях. Если бы это было в Кеми, я бы легко нашел, кого натравить на Залесканца, и сумел бы использовать «лагерную общественность» в свою пользу. Но тут, в Сороке! Только три человека формально стояли над Залесканцем, хотя фактически, как начальник ИСЧ, он им и не подчинялся. Первый — начальник «Рыбпрома» Симанков. Мог ли он выступить в мою защиту? Нет. У него был всего трехлетний стаж в ГПУ и никакого веса. Как человек это тоже полный ноль. Он был глуп, труслив и безволен. Его заместитель по производственной части, мой непосредственный начальник Колосов, интеллигент, бывший заключенный, до ареста ни в чека, нив ГПУ не служил. Залесканц с ним считаться не стал бы. Оставалась только маленькая надежда на третьего — заместителя начальника «Рыбпрома» по админисгративной части — Саввича. Это была колоритная фигура. Чекист с начала революции, хотя и интеллигент, во время НЭПа он попал в какое-то настолько темное дело по своей чекистской деятельности в Астрахани, что был сослан в Соловки. Во время заключения занимал высокие посты в административном отделе лагеря и в ИСО. По окончании срока был назначен помощником начальника «Рыбпрома». Был хитер и самолюбив. Наружность у него была приметная: он был совершенно лыс, носил длинные черные бакенбарды, которыми гордился, говорил громко и громко смеялся. Любил, чтоб его принимали за крупного барина в прошлом. Глаза у него были проницательные, но в то же время не смотрящие в лицо собеседнику. Он иногда заходил в помещение, где мы, спецы, работали, и громогласно и покровительственно рассказывал о себе небылицы, неудержимо восхищаясь собственной персоной. «Если бы его стравить с Залесканцем!» — думал я. В тот же вечер он тоже зашел в наше помещение. Поговорив о чем-то с другими, подошел ко мне.

— Ну, как ваши изобретения? Когда едете? Мы ждем от вас муки, акул, особенно жареной миноги. Как ракушки-то ваши называются?

— Разве вы не знаете, — отвечал я ему, — что Залесканц отменил всю мою работу? Он на моем удостоверении собственной рукой сделал надпись: «Не разрешаю».

Я хорошо понимал, что говорить так Саввичу было рискованно, так как я не должен был знать о таких вещах, но у меня не было другого выхода.

Я попал в точку. Саввич даже вспыхнул. Как, на подписанном им удостоверении сделана надпись «Не разрешаю»? Мальчишка Залесканц, без году неделя в лагере и его, старого чекиста, учить собирается. Посмотрим! Все это я прочел на его физиономии.

— Ну, этого, положим, не может быть, — отвечал он сдержанно. — ИСЧ не решает таких вопросов, а только высказывает свое мнение, решает начальник «Рыбпрома».

На этом он оборвал свое посещение и вышел.

Не прошло и часа, как меня вызвали в канцелярию. С ледяной холодностью делопроизводитель протянул мне бумагу: «Распишитесь в получении».

Это было командировочное удостоверение на две недели в Северный район, подписанное Саввичем.

В течение этих двух недель я бежать не собирался. Я был рад этому не потому, что боялся неприятности чекисту Саввичу. Мне хотелось бежать, имея на удостоверении подпись Залесканца, которого я ненавидел больше других. Мне это и удалось впоследствии. Мое командировочное удостоверение, с которым я бежал и пришел в Финляндию, подписано Залесканцем.

Трудно передать, с каким облегчением я сел на другой день в поезд, увозивший меня на север.

«Теперь нужно во что бы то ни стало показать успешную работу. Дать сразу значительное количество рыбной муки, чтобы заинтересовать „Рыбпром“ этой работой, — думал я. — А что, если колюшки не будет? До намеченного мной времени для побега оставалось около двух месяцев. Протянуть столько времени при отсутствии рыбы совершенно невозможно. Куда меня угонят тогда?»

Я решил ехать на пункт близ Черной речки. Там было больше шансов на удачный лов, и, кроме того, мне не хотелось понапрасну мозолить глаза охране в районе проливов.

На пункте меня встретили радостной вестью: колюшка подошла к берегам, и накануне моего приезда было поймано около тонны этой рыбешки. Котлы были полны, сушилка тоже начала работать.

В три часа утра я уже отправился в лодке на разведку. Погода стояла тихая и ясная. В прозрачной воде можно было прекрасно наблюдать рыбу. Колюшка шла бесконечной лентой из моря и стояла сплошной массой у всех берегов. Количество ее превосходило мои самые смелые ожидания и было поистине фантастично. Лов ее не представлял затруднений. Наш пятидесятиметровый неводок в пятнадцать — двадцать минут давал улов больше тонны. Даже при таком примитивном способе можно было взять десять тонн в сутки. Но чтобы переработать такое количество рыбы на муку, надо было иметь настоящую заводскую установку. Что мы могли сделать с нашими котлами, решетами, доморощенными прессами и сушилкой? Мы работали круглые сутки. Пользуясь тем, что в это время года солнце не заходит, мы организовали сушку вареной массы на открытом воздухе. И все же работа подвигалась, как мне казалось, слишком медленно. Через три-четыре дня я отправил первую партию муки и жира для испытания в сельхозе и анализов, и подробный рапорт начальству. Не жалея красок, я рассказывал о количестве подошедшей рыбы и открывающихся возможностях. Надо было разжигать аппетит «Рыбпрома».

Две недели я проработал и Черной речке. Колюшка по-прежнему стояла сплошной массой у берегов как материка, так и всех островов. Количество ее было чудовищно, и нет сомнения, что если бы здесь иметь мощную заводскую установку, то в течение двух-трех недель можно было бы приготовить достаточно рыбной муки, чтобы обеспечить кормом скот Карелии на всю зиму.

Пятнадцатого июня я вернулся в Сороку. Приезд мой был настоящим торжеством. Из сельхоза уже были получены самые благоприятные отзывы о муке. Я мог смело смотреть в глаза начальству и укорять их, что на дело было отпущено мало средств и что только по их вине мы в этот сезон не получим большого промышленного эффекта.

План «Рыбпрома» по добыче весенней сельди был далеко не выполнен, и теперь рыбпромовское начальство собиралось для отчета недоловленную по плану сельдь подменить добытой мной колюшкой. В Москве не разберут, лишь бы количество назначенных тонн было выполнено. Сельдь или колюшка, не все ли равно? Обычный для всех советских предприятий трюк — ГПУ им пользуется так же, как и другие.

Мне было объявлено, что «Рыбпромом» ставится вопрос о срочном расширении лова колюшки. Для этого будет созвано совещание, и я должен на нем присутствовать. А пока что — сидеть в Сороке и ждать. Пользуясь успехом своего предприятия, я решил не тратить времени напрасно и подал заявление о разрешении мне свидания с женой и сыном. Запросили Кемь. Ответ я получил быстро. «Сам» начальник управления лагеря разрешил мне свидание на десять суток и на месте работ. Небывалая милость, на которую я не мог и надеяться. Организация побега чрезвычайно этим упрощалась. Жена и сын могли легально приехать ко мне на Север, могли спокойно жить десять дней, выжидая удобного для побега момента. Самый трудный и рискованный этап — соединиться в условленном месте в нужный момент — разрешался безболезненно и просто. До намеченного дня побега времени оставалось еще дней сорок. Мне казалось, что торопиться теперь некуда, и я спокойно ждал, когда начальство соберется обсудить, что делать с колюшкой, и отправит меня на работу.

Между тем начальство, как всегда, было «занято», и совещание откладывалось со дня на день. Только двадцать пятого июня решили, наконец, обсуждать вопрос о колюшке. Зато собралось все начальство: начальник «Рыбпрома» Симанков, его два заместителя и начальник ИСЧ Залесканц. Приятная компания, и среди них я, заключенный. Я сделал им краткий доклад, стремясь, главное, поразить их фантазию «возможностями». Цифры разожгли аппетиты. Наперебой они начали предлагать свои проекты, как расширить дело и, не имея заводского оборудования, переработать тысячу тонн колюшки на муку. Залесканц шел дальше, он собирался кормить колюшкой не только скот, но и заключенных. Собрание носило чисто «большевистский характер», то есть люди смело решали сложный технический вопрос, о котором не имели никакого представления. «Совсем как в Госплане» — подумал я, вспоминая, как во время работы в Москве мне часто приходилось выступать докладчиком по рыбным вопросам в этом учреждении, и как там эти вопросы решали люди, этого дела совершенно не знающие.

Несмотря на обилие предложений, практического решения, как немедленно использовать колюшку, принято все же не было. Мне было предложено ехать на место и, «по возможности», «изыскивать» способы самому. Так как на собрании присутствовал Залесканц и принимал в вопросе о колюшке теперь самое живое участие, я был уверен, что ИСЧ мне чинить препятствий к отъезду более не будет.

Закончилось совещание поздней ночью. Я ушел к себе в барак. Лил дождь, сквозь дырявую крышу барака текла вода на мое место, и постель моя была совсем мокрой. Было очень холодно. Я повалился, не раздеваясь. Не все ли равно, как проспать эту последнюю ночь в бараке.

Наутро меня ждало несчастье. С обоих моих пунктов были получены рапорты, в которых сообщалось, что колюшка отошла от берегов, лов прекратился, запрашивали инструкций.

Какая была ошибка, что я не сделал всего возможного, чтобы уехать раньше, а пассивно ждал этого совещания! Никогда бы я сам такого рапорта не послал, а главное, не был бы на глазах у начальства. Теперь они могут меня не пустить в Северный район под предлогом, что делать там больше нечего. ГПУ «нервное» учреждение. Под влиянием этих рапортов вчерашнее восторженное настроение может измениться весьма круто, поэтому надо быть готовым ко всему и, главное, держаться уверенно и твердо.

Около полудня явился Симанков, он был не в духе. Встретившись со мной, он буркнул сердито:

— Дутое дело, ваша колюшка.

И прошел мимо.

Удостоверения мне не выписали, а я не решился напомнить о себе в этот день, решив ждать, пока настроение несколько уляжется. Но к вечеру положение еще ухудшилось. Из мурманского отделения «Рыбпрома» пришла телеграмма: «Появилась сельдь, срочно вышлите людей».

Симанков вызвал меня к себе:

— Вы назначаетесь руководителем промысла сельди на Мурмане. Завтра выезжайте в Мурманск.

— Я не могу взять на себя руководство этой работой, — отвечал я твердо, зная, что по лагерным правилам на руководящие должности нельзя назначать заключенных против их воли. Знал я также, что в редчайших случаях отказа заключенных от таких назначений, как бы ни был ценен заключенный как специалист и каково бы ни было состояние его здоровья, его тотчас отправляли на «общие работы», то есть чернорабочим на самые тяжелые физические работы: рубку и сплав леса, рытье каналов и пр. Но я решил идти на все.

— Вы поедете.

— А как будет с кормовой мукой из колюшки?

— Это вздор. Вы видели рапорта? Колюшки вашей нет. Сельдь для нас важнее.

— Вы держите меня здесь без дела две недели, — отвечал я со злобой, — рыба была все это время, можно было брать по сорок тонн в день, пока вы раздумывали, что делать, можно было переработать пятьсот тонн. Рыба отошла! Она не привязанная и не ждет, пока вы соберетесь ее ловить. Сегодня отошла, завтра подойдет. Вчера заводи готовы были строить, сегодня услыхали о сельди на Мурмане, готовы все бросить, гнаться за сельдью. Когда я приеду на Мурман, сельдь отойдет, подойдет колюшка на Белом море. Вы меня назад пошлете. Так я и буду взад и вперед ездить — в поезде рыбу ловить? баки! Я на Мурман не поеду. Отправьте меня на общие работы, в карцер, если вам это нравится. Я так работать не умею и не могу.

Он опешил. Начальство здесь не привыкло к резким выражениям. Но он все-таки бывший рыбак, и не может быть, чтобы на него мои доводы не подействовали, думал я про себя.

— Я вам даю время подумать до завтра, — отвечал он. — Вы поедете на Мурман.

Я ушел в барак. Долго и грустно раздумывал. Только вчера я отправил последнее перед побегом письмо жене. Так как свидание было разрешено, я не прибегал к шифру и открыто писал ей, когда и куда приехать. Теперь я даже не смогу предупредить ее о произошедшей перемене.

Наутро начальник «Рыбпрома» встретил меня сердитым вопросом:

— Ну? Надумали ехать?

— Я в Мурманск не поеду, — отвечал я твердо.

Не глядя на меня, он через курьера вызвал управдела. Я почти не сомневался, что он сейчас же отдаст распоряжение о моей отправке на общие работы.

— Выпишите Чернавину командировку в Северный район для работ по колюшке, — взглянув на меня, он продолжал, — мы ждем от вас пятьсот тонн колюшки, переработанной на муку. Помните это.

К вечеру я получил удостоверение, подписанное Залесканцем.

В дорогу я собирался как во сне, плохо соображая, что мне нужно брать с собой, что оставить, словно с трудом заставляя себя двигаться. На этот раз я уезжаю из Сороки навсегда.

Поздно вечером я был в Проливах. Пункт по переработке колюшки был устроен в выбранном мной месте, на самом берегу залива. Высокий, крутой берег, поросший лесом, из-за которого моего «пункта» и не увидишь, пока не подойдешь вплотную по натоптанной дорожке. Оборудование состояло из сарая с дырами вместо окон. Стекол мы достать не смогли, да и долго было бы возиться с выделкой рам. Внутри этого сарая из старого кирпича была сложена печь. Перед сараем было устроено множество стоек для расстановки на просушку вареной массы. Под открытым же небом, на козлах были укреплены котлы для варки рыбы и самодельные прессы.

Высоко на вешалах прямо над водой высились развешанные невода и сети. Люди помещались в старой парусиновой палатке. Она была порвана и продырявлена до последней степени. Несомненно, она не спасала ни от дождя, ни от холода, ни от комаров. Люди спали. Я обошел все хозяйство, убедился, что уже несколько дней работа не производится, и вошел в палатку. Почти вся площадь палатки была занята нарами, на которых рыбаки спали вповалку. У всех были надеты накомарники — комары наполняли палатку тучей.

Несомненно, что условия жизни здесь были значительно хуже, чем на обычных пунктах «Рыбпрома». Там все же люди помещались под крышей в бараке, где были хоть окна со стеклами. На обычном пункте после работы в море можно было просушить около железной печки одежду, белье, сапоги. Здесь не было и этого. И все же рыбаки-заключенные считали великим «блатом» попасть сюда на работу. У меня не было отбоя от просьб взять к себе на лов колюшки. Секрет заключался в том, что люди чувствовали себя здесь не в такой мере заключенными, как на других пунктах. Здесь не было «зава», который бы следил за каждым их шагом, а главное, не было ни охраны, ни «воспитателей». Из пяти человек рыбаков здесь был один стукач, но все знали эту его особенность, знали, что он назначен сюда для наблюдений, поэтому он не был опасен, да и сам он держался смирно — и ему жилось здесь вольготнее, чем на глазах у начальства.

Утром я тщательно обследовал весь район возле промыслов и убедился, что колюшка отошла от берегов или рассеялась. Тем не менее отдельные стайки ее можно было наблюдать во многих местах. Я долго беседовал со своими рыбаками и откровенно разъяснил им, что если мы не добудем колюшки в ближайшие дни, пункт наш закроют и всех отправят на обычные командировки, поэтому необходимо добыть колюшку в таком количестве, чтобы загрузить котлы хотя бы в одну-две смены.

— Добудем колюшку! — дружно отвечали рыбаки.

Действительно, принявшись за розыски и не жалея себя, цедя сквозь невод весь день воду и тину, мы добыли к ночи с полтонны рыбы. Котлы были вновь загружены, заработала сушилка. Я тотчас отправил рапорт о том, что с моим приездом работа возобновилась. Я не сомневался, что при таких условиях я протяну оставшиеся до приезда жены двадцать-двадцать пять дней.

Все это время я делал последние приготовления к побегу. Надо было приготовить лодку, которой я мог бы пользоваться, но не нарушая текущей промысловой работы, и которую мог бы перевести под мостом на западную сторону залива. Для этой цели я облюбовал сравнительно небольшой карбас, пришедший уже в полную негодность. Я выволок его на берег и все свободное время конопатил, сбивал, где можно, гвоздями, готовил к нему весла и парус из обрывков парусины и брезента. Рыбакам я сказал, что карбас мне нужен для того, чтобы я мог выезжать на разведку колюшки, не нарушая их работы с неводом.

Второе, что мне необходимо было сделать, это обследовать глубоко вдающуюся в материк Канда-губу. Канда-губа изрезана глубокими заливами и усеяна множеством островов, длина ее в направлении с востока на запад около двадцати километров. Я боялся, что если не обследую ее предварительно, то, пустившись по ней в путь с женой и сыном, я легко могу запутаться в островах и проливах и потерять много времени, прежде чем достигну места, откуда намечал начало нашего пути. Кроме того, я хотел проверить собранные мною сведения о тропах, ведущих с западного конца Канда-губы к границе, увидеть собственными глазами характер местности и расположение жилых построек в этом месте. Для этого надо было не менее двадцати четырех часов и уехать так, чтобы рыбаки не могли заподозрить ничего неладного с моей стороны.

Два дня я ходил около железнодорожного моста и с глубокомысленным видом цедил там сачком воду. Наконец, я объяснил рыбакам, что по моим наблюдениям, вся колюшка ушла в пролив под мостом, в Канда-губу. Поэтому мне необходимо подробно обследовать этот залив. Под этим предлогом в отремонтированном мной карбасе я отправился ранним утром в Канда-губу.

Путь по заливу оказался чрезвычайно запутанным, и только к вечеру я добрался до конца залива. Я подробно обследовал весь его западный берег. Осмотрел устье ручья Гремяхи, около которого расположена фактория Кареллеса и берут начало тропы, ведущие в северо-западном направлении, болотистое устье Канда-реки, впадавшей в залив километра три южнее Гремяхи, отыскал наконец несколько троп, идущих по левому берегу Канды. Надо было узнать, которая из этих троп основная, чтобы не сбиться с пути при начале побега. Спрятав лодку в зарослях, уже около десяти часов вечера я пошел по тропе на запад. Это было рискованное предприятие — случайная встреча с кем бы то ни было грозила мне здесь смертью. Как я мог объяснить свое присутствие здесь ночью, на тропе, ведущей в Финляндию? Я шел быстро, стараясь пройти как можно больше в возможно короткий промежуток времени. Тропа была тяжелая. Крутые подъемы, спуски, косогоры, трудные переходы через заболоченные низины. Лес глухой и дикий.

Здесь меня поразило одно ничтожное происшествие. Едва я перешел через ручей, как из-под самых моих ног вылетела белая куропатка. С писком во все стороны посыпался ее еще не взлетный выводок. Я остановился и стал отыскивать среди кочек и мха крошечных желтоносых цыплят, припавших к земле. Их мать, широко открыв крылья, вся трепеща, бросилась ко мне, защищая детей. Она бегала кругом, хлопала крыльями, бросалась на меня. В руках у меня была хворостина, которой я без всякого труда задевал ее.

Может быть, думал я, через несколько дней мне придется на этой тропе также защищать моего сына, голой грудью против неизмеримо сильнейшего противника. О, научи меня твоей смелости, дай мне силу твоего духа, твоего самопожертвования!

Полтора часа я шел по тропе, шел быстро, по моему расчету я прошел около девяти километров. Все боковые тропинки растерялись, оставалась одна главная. Я остановился, сделал пометку на дереве и повернул назад.

Несмотря на неблагоприятный ветер, рано утром я был уже на своем пункте.

Теперь начало пути для меня было совершенно ясно. Это давало большие преимущества: двадцать километров можно было быстро пройти на лодке, причем жена и сын сохранили бы в это время силы. Выйдя на тропу, прежде чем охрана сможет узнать о побеге, в первую же ночь можно уйти еще километров тридцать, следуя тропой, то есть не теряя напрасно сил, как это требовалось бы при ходьбе по лесу без дороги. Оторвавшись от преследователей на пятьдесят километров, дальше идти можно лесом, не рискуя, что они нас догонят.

Надо еще было отыскать для жены и сына пристанище, куда бы я мог их направить, когда они приедут на свидание, но и этот вопрос удалось разрешить. В крошечном поселке близ Проливов один из местных рыбаков согласился сдать мне на время комнату. Жена и сын должны были приехать через несколько дней.

Подготовку к побегу я считал законченной. Оставалось действовать. Выбрать момент и бежать, быть свободным или умереть.

Литература

Короли подплава в море червонных валетов. Литература

Афонин Н. Н. Подводные лодки типа «Касатка» //Судостроение. 1990. №2. С. 53–57. Бекренев Н. И., Гнатенко А. Г., Граевский П. В., Мирошкин А. А., Цыбулько В. В. Высшие офицерские. Л.: ВСОК ВМФ, 1986. 151 с. Биккенин Р. Р., Глущенко А. А., Портала М. А. Очерки о связистах Российского флота. СПб., 1998. 358 с. Быховский И. А. Героическая «Пантера». 3-е изд., испр. и доп. Калининград: Кн. изд., 1966. Военные моряки на флотах гражданской войны. М. — Л.: Военмориздат, 1939. Гражданская война и военная интервенция в СССР. Энциклопедия. М.: Сов. энциклопедия, 1987. 720 с. Грибовский В. Ю. Подводные лодки типа «Барс» // Судостроение. 1991. № 4. С. 60, 63–70. Грибовский В. Ю. Подводные лодки типа «Морж» //Судостроение. 1991. № 2. С. 72–75. Дунаев О. «Агешки» //Военные знания. 1992. № 1. С. 18. Залесский Н. А. Флот русского Севера в годы первой мировой и гражданской войн. М., 1975. Летопись Севера. Т. VI. Из бездны вод. Летопись отечественного подводного флота в мемуарах подводников. М.: Современник, 1990. 556 с. Кожевников В. А. Подводные лодки России. История и современность. Владивосток: Изд-во ДВГТИ, 1995. 168 с. Корабли и вспомогательные суда советского Военно-Морского Флота (1917–1927 гг.). М.: Воениздат, 1981. 589 с. Корабли и суда ВМФ СССР. 1928–1945 гг.: Справочник / Сост. С. С. Бережной. М.: Воениздат, 1988. 710 с. [426] Коршунов Ю. А., Дьяконов Ю. П. Мины Российского флота. СПб.: Гангут, 1995.

XXI. Голуби

Побег из ГУЛАГа. Часть 1. XXI. Голуби

Одна в тюрьме была радость — голуби. Весной их было много. С мягким шумом перелетали они через тюремные корпуса, спускались на грязный талый снег, где каждый из нас на прогулке старался оставить им крошки хлеба или кашу. Воркуя, ходили они по карнизам и стучали лапками по железным подоконникам тюремных окон. В день Пасхи кому-то удалось положить в углу двора яйцо, расписанное по-тюремному, — химическим карандашом и цветными нитками, извлеченными, вероятно, из платья. Крашеного яйца не пропустили бы в передаче. Около яйца, расколотого пополам, теснились голуби, расклевывали его и разбрасывали кругом цветные скорлупки с буквами «X. В.» — «Христос Воскресе». Так христосуются на Руси с умершими, оставляя яйца на могилах, чтобы их клевали птицы. Как странно: прошло почти две тысячи лет, а человечество живет все тем же — Пилатами, Иудами, позорищем и избиением. Советскому социалистическому государству нужна кровь, смерть и муки, как римским «империалистам». На второй день Пасхи был страшный ливень и бешеный весенний ветер. В квартирах тюремной охраны, размещенных над корпусом с общими камерами, хлопали окна, вылетали и крутились по воздуху листки бумаги. Наутро на черном вымытом асфальте двора лежал голубой цветок, сделанный из деревянной стружки, — советское изобретение, так как бумаги и тряпки нам слишком дороги. Обтрепанный, обломанный, лежал он увядшим комочком, застывшим в углу, куда загнал его ветер.

Местечковые страсти в чеченских горах

Великая оболганная война-2. Нам не за что каяться! Сборник. Ред.-сост. А. Дюков: М., Яуза, Эксмо, 2008

Аннотация издательства: Наши враги - и внешние, и внутренние - покушаются на самое святое - на народную память о Великой Отечественной войне. Нас пытаются лишить Великой Победы. Вторя геббельсовской пропаганде, псевдоисторики внушают нам, что Победа-де была достигнута «слишком дорогой ценой», что она якобы обернулась «порабощением Восточной Европы», что солдаты Красной Армии будто бы «изнасиловали Германию», а советских граждан, переживших немецкую оккупацию, чуть ли не поголовно сослали в Сибирь. Враги приравнивают Советский Союз к нацистскому Рейху, советских солдат - к фашистским карателям. И вот уже от нашей страны требуют «платить и каяться», советскую символику запрещают наравне с нацистской, а памятники воинам-освободителям в Восточной Европе под угрозой сноса... Но нам не за что каяться! Эта книга - отповедь клеветникам, опровержение самых грязных, самых лживых мифов о Великой Отечественной войне, распространяемых врагами России.

11. Финал поисковой операции: обнаружение тел Людмилы Дубининой, Семёна Золотарёва, Александра Колеватова и Николая Тибо-Бриньоля

Перевал Дятлова. Смерть, идущая по следу... 11. Финал поисковой операции: обнаружение тел Людмилы Дубининой, Семёна Золотарёва, Александра Колеватова и Николая Тибо-Бриньоля

Весь апрель 1959 г. поисковая группа в районе Холат-Сяхыл продолжала проверять лавинными зондами постепенно уменьшавшийся снежный покров как в лесах долины Лозьвы, так и по берегам её притоков. Вдоль самой Лозьвы поисковики обследовали более 1 км. Поиск оказался безрезультатен. Напрашивался вроде бы единственный в этой ситуации вывод - ненайденные покуда члены туристической группы покинули район Холат-Сяхыл и в течение того времени, пока могли сохранять активность, ушли на несколько километров. Подобное предположение косвенно подтверждалось тем соображением, что без вести отсутствующие туристы должны были быть одеты гораздо лучше тех, кого уже удалось отыскать (на эту мысль наводил примерный подсчёт гардероба группы и его распределение между участниками похода, ведь вся одежда погибших и вещи, найденные в палатке, были в точности описаны и учтены !). Однако о том, в каком направлении могли уйти отсутствующие, никто из поисковиков ничего сказать не мог. Логичным представлялось их движение оставшихся к лабазу, однако лабаз-то остался нетронут! Трудно сказать, в каком направлении стала бы развиваться поисковая операция дальше, если бы в начале мая не начались странные находки. В районе кедра, подле которого в своё время были найдены погибшие Кривонищенко и Дорошенко, из-под тающего снега стали выступать обломанные еловые ветки, до того скрытые от глаз поисковиков. Ветки эти располагались не хаотично, а словно образовывали своеобразную тропу в юго-западном направлении. Выглядело это так, словно в том направлении протащили волоком несколько молодых ёлочек, срубленных у кедра.

Таблица 7

Короли подплава в море червонных валетов. Приложение. Таблица 7. Плавбазы самоходные, блокшивы

Плавбазы самоходные, блокшивы Название Год постройки Назначение судна, как вспомогательного для пл Примечание «Березань», б. герм. п/х «Тюрингия», «Петербург» (93–21) 1879 Пбс, блокшив на ЧМ (20–31) 5177 т, 13,8 уз, воор. 6x75, 2x37 «Коммуна», б. «Волхов» 1915 Сс, пбс (22–48 ?) БМ. 2400 т, 10 уз «Красная Звезда», б. кл «Хивинец» 1906 Пбс (27–42) БМ 1360т, 13,5 уз, воор. 4x120, 2x47 «Красная Кубань», б. груз, п/х «Коста», «Инкерман» 1889 Пбс (36–41) ЧМ ? «Кронштадт» ? Пбс Днпл 24 ? БМ ? «Ленинградсовет» (24–57), «Петросовет» (22–24), «Верный» 1895 Пбс (21 -26, 41–44, 48–?) БМ 1287 т, 11 уз, воор. 8x75, 2x47, 2x37 «Мартын», б. мор. груз, п/х 1894 Пбс, мин. тр (18–20) КМ 860 т, 10 уз «Ока», тр 1912 Пбс УДнпл БФ (32–40) БМ 1982 т, 10 уз «Оланд», б. п/х «Ирма» 1913 Пбс Днпл 4 (14–18) БМ 2000 т, 9 уз, воор. 3 х 47. Взорвана на рейде Гангэ (1918) «Память Азова», б.

1337 - 1453

From 1337 to 1453

Early Late Middle Ages. The epoch of the Hundred Years' War from 1337 to 1453.

12. «Сон Попова»

Записки «вредителя». Часть II. Тюрьма. 12. «Сон Попова»

Книга в тюрьме — это совсем не то, что книга на воле. Это, может быть, единственный настоящий момент отдыха, и то, что было много раз прочитано, приобретает совершенно новый смысл и силу. Кроме того, книг так мало, получить их так трудно, что одно это придает им особую ценность и значение. В общую камеру с числом заключенных около ста на две недели выдается тридцать книг, из них десять книг политического содержания, которые никто читать не хочет. В одиночках, в тех редких случаях, когда разрешены книги, выдаются на две недели четыре книги, из которых одна политическая. Тюремная библиотека на Шпалерной составлена была до революции и оказалась неплохой по составу. После революции часть книг, как, например, Библия, Евангелие и многие другие, была изъята; часть книг, особенно русские классики, была растащена, зато библиотека пополняется тощими произведениями советских писателей и, главным образом, книгами политическими. При этом надо сказать, что основных политических или политико-экономических трудов почти нет, а все забито мелкими брошюрками, внутрипартийным переругиванием, теряющим смысл, пока книга печатается, и пр. Часто это преподношения авторов крупным членам ГПУ, которые, желая избавиться от лишнего хлама в доме, жертвуют его в тюремную библиотеку. Книги эти обычно поступают неразрезанными; часто имеют трогательные авторские надписи, которые только и прочитываются заключенными с некоторым интересом. Читают же охотнее всего Лескова, Л. Тостого, Достоевского, Тургенева, Пушкина, Лермонтова, Чехова. С особым вниманием читалось все, что касалось описания тюрем, допросов, каторги, при этом совершенно исключительным успехом пользовался «Сон Попова» Ал. Толстого.

Новое время

Новое время : период с 1492 по 1918 год

Новое время : период с 1492 по 1918 год.

1815 - 1871

С 1815 по 1871 год

С конца Наполеоновских войн в 1815 до конца Франко-Прусской войны в 1871.

Très Riches Heures du Duc de Berry

Limbourg brothers. Très Riches Heures du Duc de Berry. Delights and labours of the months. 15th century.

The «Très Riches Heures du Duc de Berry» is an illuminated manuscript created for John, Duke of Berry mostly in the first quarter of the 15th century by the Limbourg brothers. Although not finished before the death of both the customer and the artists. So later it was also worked on probably by Barthélemy d'Eyck. The manuscript was brought to its present state by Jean Colombe in 1485-1489. The most famous part of it is known as «Delights and labours of the months». It consists of 12 miniatures depicting months of the year and the corresponding everyday activities, most of them with castles in the background.

1337 - 1453

С 1337 по 1453 год

Ранний период Поздних Средних веков. Эпоха Столетней войны с 1337 до 1453.

V. Гепеустовская волынка

Побег из ГУЛАГа. Часть 2. V. Гепеустовская волынка

При дневном свете городишко оказался еще меньше: если бы не мрачный дом ГПУ, все было бы мирно, сонно, местами даже красиво, особенно там, где виден изрезанный бухтами глубокий залив. Здесь говорится — губа. Но Север — безнадежный. Одни болота и граниты. Пришли в комендатуру: узкий коридорчик, дощатая переборка, в ней окошко, как на Шпалерке, в помещении для передач, только все меньше. За окошком сидит здоровенный детина — гепеуст... Рожа круглая, сытая, румяная, сам толстый и такой же нахальный, как все. — Как мне получить разрешение на свидание с таким-то? — называю ему фамилию, надеясь, что он скажет, что разрешение для него уже есть. — Стол свиданий, — отвечает он, ни о чем не справляясь. — Но муж писал мне, что хлопочет о свидании, может быть, разрешение уже есть. — Стол свиданий. Щелк, окошко захлопывается. Не у кого даже спросить, где этот «стол свиданий». Выходим на улицу. Кто-то проходит мимо, но все похожи на заключенных, а с ними разговаривать нельзя, еще наделаешь им беды... Идем в управление ГПУ. Не поймешь, куда войти. Наконец, попадается гепеуст. — Скажите, где стол свиданий? — Второй этаж, — буркнул он на ходу. — Как же туда попасть? — кричу ему вдогонку. Махнул рукой — за угол дома. Верно. Нашли вход в канцелярию; окошечко, надпись: «Стол свиданий». Очередь: две пожилые интеллигентки, баба с грудным ребенком, которого она держит под полушубком, и дама в котиковом манто.