V. Дни как дни, и ничего особенного

К середине третьего дня мы, наконец, прошли все признаки жилья, порубок, человека. Лес стоял совершенно нетронутый, нехоженый. Когда же мы садились отдыхать, к нам слетались птицы-кукши, садились на лесины и внимательно оглядывали нас, вертя головками. Они перекликались, болтали, подсаживались ближе. Нам, собственно, нечего было благодарить их за внимание, и муж поворковывал, объясняя нам, как любопытны кукши, и как каждый охотник умеет следить за ними, чтобы находить, например, раненого зверя, но птахи были так приветливы, так милы, что мы с сыном не могли не забавляться ими. Мы помнили, что это третий день нашего бегства, что сегодня нас ищут с особой энергией, и гепеусты, наверное, подняли на ноги всех лесорубов, которых мы прошли вчера, но мы не могли не чувствовать той особенной легкости и воли, которая охватывает в диких, нетронутых местах. У мужа было радостное лицо, какого я давно не видала. Он помолодел: вид у него был уверенный и смелый, как на охоте, хотя теперь охота шла на него.

Сбежали.

К концу дня, однако, мы пережили вновь испуг: когда мы отдыхали в глубоком логу, у ручейка, ясно послышался стук, как будто кто-то выколачивал трубку о ствол дерева и потом пошел тихо, но ломая под ногами сучья. Мы полегли за елку. Муж, прислушавшись, встал и пошел навстречу звуку. Вернулся он успокоенный.

— Олень сбивает себе старые рога. Трава по логу смята — его следы.

— А если б не олень?

— Отсюда бы он не ушел, — усмехнулся он уверенно. — На этот счет я тоже разузнал кое-что. Охранник знает, что если у него винтовка, у меня может быть дубина.

— Папка, значит, они боятся в лес ходить? — радостно спросил мальчик.

— Побаиваются. Один из них очень хорошо рассуждал при мне, какое это скверное занятие. «Правду вам сказать, — говорил он, — у нас нет такой тактики, чтобы за ними, за беглецами, по лесу гоняться. Стараешься, конечно, зайти или заехать им наперед, в такие узкие места между болотами, какие им не миновать. Подождешь там, проживешь дня два-три, макароны да консервы съешь, ну и домой».

— Верно, папка, — радовался мальчик. — Может быть, они сейчас тоже макароны едят?

— Может и едят, а нам-то в путь пора.

Уже смеркалось, но становиться на ночь не хотелось. Мы вышли бодро, но вскоре накатило облако, сгустилась та своеобразная белесая мгла, которую, действительно, можно назвать белой ночью. Вдали ничего не было видно, вблизи мы наталкивались на скалы и огромные граниты, на которые, казалось, не влезть и не обойти. Наконец, совершенно измучившись, мы забрались на площадку с редко стоящими, искривленными, изуродованными ветром деревьями.

— Неважное место, — сказал муж. — Как рассветет, все будет видно насквозь.

— Рассветет — уйдем, — возражала я.

— Воды нет.

— Я пить не хочу, мальчишка валится с ног.

— Ложитесь оба, я пойду поищу воды.

Неугомонный человек. Его так опьяняло ощущение свободы, что он готов был идти без сна, без отдыха, без пищи, лишь бы скорей осталась позади земля, по которой он ходил рабом и каторжником. Один он был бы уже далеко, бежать же с нами двоими было не так легко, хотя, втянувшись, мы теперь шли лучше.

С утра пришлось покинуть высокий склон, на котором мы чувствовали себя в сравнительной безопасности, рассчитывая, что гепеусты не полезут в горы ломать себе ноги, и спуститься к реке, потому что приток ее стал отводить нас в сторону. Чем ниже, тем гуще становились заросли. Местами было сплошное болото; ежеминутно надо было перелезать через упавшие стволы с острыми, торчащими сухими ветками. Ноги промокли; руки были расцарапаны, в одежде выдраны клочья, а впереди предстояло еще переходить быстрый, глубокий приток, который шумел все более угрожающе. К счастью, у устья, в пойме, буйно заросшей гигантскими белыми зонтичными и ярко-розовыми «царскими скипетрами», речка разбивалась на несколько рукавов. Наш вожак пошел искать переправу, а мы дремали в душистом, нагретом воздухе.

Какие чудные, богатые места! Все это еще Россия, неисследованная, неиспользованная. Сколько еще нужно человеческого труда, ума, энергии, чтобы дойти до границ этой земли. Все хозяйствование ГПУ, завладевшего этим краем, заключается в том, чтобы хищнически свести лес, опустошить на сотню лет лучшие места и держать их в запустении, потому что близость границы — слишком большой соблазн для граждан социалистического Отечества.

Началась переправа. По двум упавшим навстречу деревьям, подгнившим и гнущимся, муж перевел сначала меня, потом сына, затем стал переносить мешки. Мост этот качался и каждую минуту грозил рухнуть; у другого берега надо было переходить на корягу, лежавшую под водой, скользкую и неверную. Переправа отняла больше часа. Муж измучился, измок, изголодался. А впереди манил конец долины, как будто доступный, близкий и достаточно защищенный лесом. Мы наспех подкрепились салом, сухарями и водой с сахаром, но только пошли по берегу реки, как попали на нахоженные тропы.

— Нет, эти дороги не про нас, — сказал решительно отец. — Даже если это оленьи тропы, а не людские, ими легко могут воспользоваться для погони. Если у них есть хоть немножко сообразительности, они не будут за нами лазать по хребтам, а будут ждать в засаде, в вершине долины. Нет, миленькие, по легким путям мы не ходоки. Пойдем опять в горы, — обратился он к нам. Опять стали карабкаться все выше, круче, задыхаясь от ноши и усталости. За трое с лишним суток мы спали, в общей сложности, часов шесть — восемь, а муж и того меньше.

— Отдохнуть, что ли, — нерешительно предложил отец.

— Отдохнем, папочка, лучше ночью подольше пойдем. Мы сели за большую елку, скрывавшую нас от долины. Отец и сын заснули. Я сидела, зашивала дыры и слушала каждый шорох, следила за каждой веткой, которую наклонит ветер или птица. Через два часа пришлось будить. Ноги так отекли от ходьбы, что натянуть сапоги, ссохшиеся после просушки, было чистое мученье. Мальчишка стер себе пятку. Только бы не разболелась ранка.

Опять пошли горами и оврагами, крадучись, глядя на противоположную сторону реки, за которой лежал суливший нам спасение Запад. Тот склон был очень красив: он был сплошь застлан белым мхом, по которому стояли редкие пушистые ели, но все было видно, как на ладони. На нашем берегу места становились все скалистое и обрывистее, а между камнями было вязкое, кочковатое болото, зато лес был гуще. Пришлось мокнуть и ломать себе ноги, пока не обнаружилось, что река отворачивает на север.

— Надо переходить реку, — сказал встревожено отец. — Ох, если бы только мне пришлось ловить здесь гепеустов, я бы их тут накрыл!.. — не сдержался он.

В нашем положении замечание было неуместное. Самый спуск к реке оказался нелегким. Пробуя и там, и тут, мы с громадным трудом добрались до половины склона, и пришлось с невероятным трудом карабкаться назад, потому что спускаться дальше не было никакой возможности. Солнце село, быстро темнело, тучи ползли чуть не по дну долины, а надо было во что бы то ни стало перейти речку, чтобы завтра, до рассвета, миновать предательский, открытый противоположный склон.

Только с отчаяния или ради кинематографических трюков можно было проделать такой спуск. То мы пробивались по карнизам скал, то скатывались, с расчетом зацепиться за кустарник, а он вырывался и ехал дальше, перегоняя нас.

Поразительнее всего держал себя сынишка. Ему очень хотелось спать и, кроме того, он, вероятно, считал, что думать об опасности не стоит, когда тут папа с мамой, которые должны знать, куда ведут. Поэтому он с полной готовностью скатывался на руки отцу, который его ловил и переправлял дальше, впереди или позади мешков, которые тоже надо было спустить. Когда мы оказались внизу и оглянулись на то, что громоздилось за нами, я отвернулась, чтобы не думать о том, как мы здесь не переломали рук и ног. Второй раз этого бы не сделать.

Как мы перебирались через реку в темноте и тумане, тоже лучше не вспоминать. Река была шире, быстрее, глубже, чем та, которую мы переходили утром. Перебирались по поваленным лесинам. Первая же подломилась под мужем, и он едва выбрался из воды, которая валила его с ног; другие все также держались, что называется, на честном слове. Каждому пришлось переходить в одиночку, когда внизу бурлила и шумела темная горная река. Но раздумывать не приходилось: у всех была одно желание — выйти на сухое место и заснуть.

1337 - 1453

From 1337 to 1453

Early Late Middle Ages. The epoch of the Hundred Years' War from 1337 to 1453.

Глава 9

Борьба за Красный Петроград. Глава 9

На подступах к Петрограду к осени 1919 г. по-прежнему стояли части 7-й советской армии. После ликвидации первой белогвардейской попытки захватить Петроград 1-я армия растянулась по всей линии фронта от Копорского залива до разграничительной линии с 15-й армией по реке Вердуге общим протяжением в 250 километров. Протяжение фронта Северозападной армии белых, находившейся в боевом соприкосновении с 7-й армией и имевшей на своем левом фланге эстонские войска, равнялось 145 километрам. Численность 7-й армии к моменту перехода во второе наступление Северо-западной армии достигала 24 850 штыков и 800 сабель, при 148 орудиях, 2 бронепоездах и 8 бронемашинах. По сравнению с силами противника 7-я армия имела количественный перевес и значительное превосходство своей артиллерии{275}. Но это благоприятное [302] для 7-й армии соотношение вооруженных сил уравновешивалось большой протяженностью линии ее фронта, что в среднем выражалось в следующем соотношении: на 1 километр фронта Северо-западная армия располагала 120 штыками, а 7-я армия — 100 штыками. Это обстоятельство и создало возможность для белого командования предпринять ряд перебросок своих воинских частей с целью сосредоточения своих сил для прорыва советского фронта. Боевые действия на фронте при подобном соотношении сил должны были бы принять упорный, затяжной характер. Только искусно проводимые операции и наличие целого ряда факторов, влияющих и обусловливающих боевую способность воинских частей, могли бы дать некоторые шансы на победу одной из сторон.

10. Мат, блат и стук

Записки «вредителя». Часть III. Концлагерь. 10. Мат, блат и стук

В Соловецком лагере существует поговорка, что три кита, на которых держится лагерь, — это мат, блат и стук. Мат — это непристойная брань, доведенная в лагере до высшей виртуозности и получившая необыкновенное распространение. Ругаются заключенные и начальство, ругаются по всякому поводу и без всякого повода. Мне кажется, у заключенных в этом выражается их бессильная злоба, презрение к проклятой рабской жизни, из которой выбраться невозможно, презрение к самим себе, ко всему окружающему. У начальства это способ выражения своей власти и превосходства над заключенными, которых можно безнаказанно ругать похабными словами. Кроме того, в лагере, среди начальства и заключенных, есть прославленные виртуозы ругани, которые относятся к этому, как к известному мастерству, искусству, и ругаются с особым чувством и выражением. Один из начальников «Рыбпрома» был в этом деле одним из первых мастеров лагеря и настоящим художником. Ни одного распоряжения он не отдавал, не произнеся отборнейших непристойных выражений, не по адресу того, к кому он обращался, а за счет третьих лиц. Передать его речь в печати совершенно невозможно, хотя она необыкновенно характерна для лагерных отношений. Надо представить себе, что если он отдавал, например, распоряжение написать деловую бумагу в ответ на непонравившееся ему отношение, форма его распоряжения заключенному спецу была примерно следующая: — Будьте добры, напишите этим (далее следуют непристойные слова в самой фантастической комбинации), так напишите, чтобы у них по морде текло, на голову им, мерзавцам...

18. Следователь пробует «взять на бас»

Записки «вредителя». Часть II. Тюрьма. 18. Следователь пробует «взять на бас»

В тот вечер мы долго не спали: свет погасили, но наш татарин продолжал вполголоса свои рассказы, и мы, в какой-то мере забыв про тюрьму, следили за тем, как занятно могла раньше развертываться людская жизнь. И вдруг шаги, бряканье ключей, свет, окрик: — Фамилия? — страж тычет пальцем в каждого из нас по очереди. Доходит до меня. Отвечаю. — Инициалы? — В. В. — Полностью инициалы! — рычит он грозно. Здесь они грубее, чем на Шпалерке. — Имя и отчество, что ли? — Ясно! Имя, отчество? — Отвечаю. — Давай живо! Начинаю одеваться. Все смотрят сочувственно, беспокоясь за меня. — В пальто? — спрашиваю я, чтобы знать, повезут ли на Гороховую или будут допрашивать здесь. — Ничего не сказано, значит, без пальто. Выхожу. Спускаюсь по крутым железным лестницам, в жуткой ночной тишине гигантской тюрьмы. — Обожди. Конвойный останавливает меня в нижнем коридоре на пронизывающем сквозняке. После тесной камеры и постели охватывает дрожь. Стою долго. Совершенно замерзаю. — Давай! Вхожу в кабинет. Передо мной новый следователь. Фигура резкая, отталкивающая. Сухой брюнет, еще молодой, с напряженными движениями. Лоб низкий, глаза маленькие, злые. Военная форма, ромб на петличках — советский генеральский чин. Прежний следователь был в чине полковника. Значит, это начальство. — Садитесь, — говорит он мрачно.

Глава 10

Борьба за Красный Петроград. Глава 10

Неустойчивость полевых частей Красной армии поставила в порядок дня принятие срочных энергичных мер по обороне Петрограда изнутри. В случае невозможности остановить рвущуюся вперед Северо-западную армию на подступах к Петрограду было решено дать бой в кварталах самого города. Поставленная советскому командованию задача, таким образом, состояла из двух основных частей: первая заключалась во всемерном укреплении частей 7-й армии и решении участи противника на фронте, вторая предусматривала необходимость мобилизации всех внутренних ресурсов крупного промышленного и политического центра и такой организации внутренней обороны его, которая должна была бы выполнить задачу по разгрому всех сил белогвардейской армии на улицах самого города. Укрепление подступов к Петрограду в виде фортификационных сооружений, производившееся в течение всего лета 1919 г., несколько затем усиленное к осени, в общем не дало положительных результатов, [329] так как отступавшие части 7-й армии не в состоянии были на них задержаться. Поэтому план внутренней обороны Петрограда предусматривал также и серьезные инженерные работы по укреплению районов города. Все эти ставшие на очередь чрезвычайной важности и срочности вопросы являлись заботой ранее созданного Военного совета (Комитета обороны) Петроградского укрепленного района. Деятельность Военного совета характеризуется тем количеством разнообразнейших вопросов, которые подлежали разрешению на заседаниях Совета.

Введение

Короли подплава в море червонных валетов. Введение

Если вам когда-либо посчастливится оказаться в Кронштадте, обязательно посетите Якорную площадь, расположенную в центре города. Отдав должное великолепному памятнику русского зодчества — Морскому собору, возвышающемуся над площадью, обратите внимание на расположенный справа от собора памятник выдающемуся российскому флотоводцу адмиралу Степану Осиповичу Макарову. На пьедестале вы прочтете его слова: «Помни войну!» Несмотря на то что некоторые политики продолжают настаивать на исчезновении в современном мире образа врага, никто не станет гарантировать незыблемость мирных отношений между такими разными государствами. Их народы не хотят воевать, но, ведомые безответственными правителями, преследующими свои личные или какие-либо корпоративные цели, достижимые лишь силой, могут оказаться в самом пекле военных действий. Оттого слова адмирала не потеряли своего значения. Заявления о том, что сегодня вооруженные силы нужны только для борьбы с международным терроризмом, — всего лишь лукавство, позволяющее иметь армию и флот в условиях «совершенного отсутствия врага». Поэтому мы с вами возобновим исторический разговор о войне и продолжим знакомство с тем, что произошло с подводными силами Российской империи после ее краха, как Советская Россия стала готовиться к отражению вооруженного посягательства на ее суверенитет и чего она добилась в этом трудном деле. Необычное название книги нуждается в пояснении. «Валетами» в Красном Флоте матросы называли новых красных командиров, [7] наспех прошедших обучение во вновь созданных военно-морских учебных заведениях.

323 - 30 BC

From 323 to 30 BC

Hellenistic period: from the death of Alexander the Great in 323 BC to the Roman conquest of Ptolemaic Egypt in 30 BC.

II. На отлете

Побег из ГУЛАГа. Часть 3. II. На отлете

Странное чувство: я собираюсь в отчаянный побег, и стоит кому-нибудь заподозрить меня в этом, расстрел обеспечен и мне, и мужу, — но вместе с тем страдаю от невозможности взглянуть последний раз на то, что остается. Ни на что не хватает времени, сердце заходится от печали: я же расстаюсь со всем, со всеми! Я не успеваю опомниться, и вот мы с сыном уже в поезде и едем увы, знакомой дорогой. По-прежнему у насыпи заключенные копают землю, едут на свидания жены, конфузливо сторонясь других пассажиров. Но я теперь не чувствую себя повязанной с ними одной участью. Я еду не на свидание, а гораздо дальше. Мы с сыном попадаем в компанию студентов, которых послали из лесного техникума нарядчиками и десятниками на лесозаготовки. Настроение у них не очень веселое, и мне еще приходится их утешать. Сапоги выдали не всем, — как по лесу ходить в поношенных штиблетах — неизвестно. Накомарников нет совсем. Сказали, что все выдадут на месте работы, но кто этому поверит? Не ехать было нельзя, потому что лесной техникум на общем собрании вызвался послать студентов на лесозаготовки. Приняли постановление общим криком, а потом уже по разверстке определяли, кого куда. В светлую полярную ночь не спится: душно, жарко, из окон засыпает песком и паровозной сажей. — Ты чего не дрыхнешь? — перешептываются двое студентов на верхних полках. — Помнишь, Мишку убили в прошлом году? — Не в этих местах. Под Архангельском. — Тоже на лесозаготовках. — Случай. — Невеселый! — Ясно. Лесорубам не веселее нашего.

14. Мы были счастливее предавших

Записки «вредителя». Часть II. Тюрьма. 14. Мы были счастливее предавших

Зимой 1930 года перевели в общую камеру старика-профессора ** после полугодового содержания в одиночке. Я видел его, когда он вышел в первый раз на прогулку. Старик был совсем разбит, едва волочил ноги. К нему бросались со всех сторон, потому что давно уже ходили слухи, что он оговорил массу лиц. Он только успевал оборачиваться то к одному, то к другому: — Простите, голубчики, простите! — говорил он дрожащим голосом. — Оговорил. Да... И вас... И вас тоже... И его... Не выдержал. Требовали. Стар уже. Не выдержал. Меня тоже оговорили. Некуда было деваться. Знаете, профессор X., это он меня оговорил; очную ставку давали; не стесняясь, в лицо оговаривал... Что же мне было делать?... А к нему все подбегали один за другим оговоренные им, с ужасом и жадностью расспрашивая, что он взвел на них... — Профессор, — возмущался один, — вы же меня совершенно не знали, никакого отношения к моей работе не имели, случайно только видели меня на заседаниях; с какой же стати было на меня клеветать? — Что вы на меня написали? — взволнованно перебивал другой. — Не помню я, голубчик. Позапамятовал... — Старый осел! — с негодованием говорил кто-то в стороне. — Одной ногой в могиле стоит и, чтобы заслужить десять лет концлагерей, которых все равно не переживет, продал не только свое имя, а потопил всех, кого помнил по фамилии. Не подло ли до такой степени бояться смерти?! А старик в это время что-то вспоминал, кому-то подробно точно говорил, что показывал на низ и на кого еще, которых подвел под расстрел или каторгу.

Таблица 3. Переименование подводных лодок - 1

Короли подплава в море червонных валетов. Приложение. Таблица 3. Переименование подводных лодок: Балтийский флот и флотилия Северного Ледовитого океана

Балтийский флот и флотилия Северного Ледовитого океана Первоначальное имя Годы переименований и новые имена 1920 1921 1922 1923 1928 1930 1934 «Вепрь» ПЛ-1 ПЛ-11           «Волк» ПЛ-2 ПЛ-2   «Батрак» №2 ПЛ-21 «У-1», «Б-5» «Змея» ПЛ-8 ПЛ-6 «Пролетарий»   №6 ПЛ-23 «У-2», «Б-6» «Ёрш» ПЛ-12 ПЛ-9 «Рабочий»   №9     «Тигр» ПЛ-3 ПЛ-1 «Коммунар»   № 1 ПЛ-11 № 11, «Б-1» «Пантера» ПЛ-4 ПЛ-5 «Комиссар»   №5 ПЛ-13 №13, «Б-2» «Рысь» ПЛ-5 ПЛ-7 «Большевик»   №7 ПЛ-14 № 14, «Б-3» «Леопард» ПЛ-6 ПЛ-4 «Красноармеец»   №4 ПЛ-24 «У-3»,

Неолит

Неолит : период примерно с 9 000 г. до н.э. по 5000 г. до н.э.

Неолит : период примерно с 9 000 г. до н.э. по 5000 г. до н.э.

II. Сборы на свидание

Побег из ГУЛАГа. Часть 2. II. Сборы на свидание

Свидание — это слово имеет такое значение в СССР, как никогда нигде не имело. Такой силы, такой глубины, кажется, вообще нет слов. Два раза в год можно просить о свидании с заключенным, с каторжником. Могут дать, могут и не дать. Просить можно только на месте, в УСЛОНе. Не дадут — ехать обратно, зная отныне, что заключенный зачислен в строгую категорию, и потому неизвестно, придется ли еще когда-нибудь увидеться. Дадут свидание — сможешь увидеть, но кого?.. в каком состоянии?.. Тень человека. Если бы сказали, что я увижу отца, умершего несколько лет назад, я, возможно, испытала бы волнение и потрясение не меньшее. Страшно было. Мальчик волновался так, что мы почти не могли говорить о предстоящем свидании. Дело дошло до трогательного, щемящего случая. Утром он мне сказал, что болен, и не пошел в школу. Когда я вернулась со службы, он лежал в постели, но мне показалось, что без меня что-то произошло. — Ты без меня вставал? — Да. — На улицу выходил? — Да. — Зачем? Не отвечая, он нагнулся за кровать и достал оттуда большой лист, скатанный в трубку. — Это карта. Мне хотелось знать место, где папа. Но мне дали такую большую карту. Другой не было. Она стоила три рубля. Но это мои деньги. Я не думал, что она будет такая большая, — тянул он ворчливо и смущенно. — И не знал, куда ее от меня спрятать? — Я думал, что ты рассердишься, что я не пошел в школу.