1. Первая командировка

Знакомясь по документам с работой «Рыбпрома», я ставил себе целью нащупать такую тему исследовательской работы, которая настолько заинтересовала бы руководителей «Рыбпрома», чтобы они решились послать меня в длительную командировку в наиболее глухие места северного района лагерей, где разбросано много мелких пунктов «Рыбпрома», а надзор не мог быть многочисленным.

Я убедился, что в центре управления «Рыбпрома», имеют самое слабое представление о рыболовных угодьях, где производится промысел рыбы, и о состоянии собственных пунктов, где она обрабатывается. Центр составлял планы, писал отчеты и торговал готовой рыбной продукцией, которая присылалась с мест. Планы и отчеты составлялись только на основании присланных готовых цифр и согласно директивам московского центра. Планы чудовищно расходились с фактическими результатами. Капитальное строительство на пунктах велось самым фантастическим образом, никто в управлении «Рыбпрома» не знал, почему, зачем строятся промысловые заведения, почему именно в том, а не ином месте, почему проектируется такая-то емкость складов для засола, а не иная. Самого беглого взгляда достаточно, чтобы убедиться, что строительство велось хаотично и совершенно не в соответствии с производственной мощностью пунктов.

Объяснялось это тем, что пункты работали фактически без всякого руководства, и каждый заведующий делал то, что сам считал нужным. Наиболее энергичные из них и не боявшиеся начальства добивались больших ассигновок и больше строили; другие, хотя их пункты могли быть богаче рыбой, оставались без денег, без построек и солили рыбу под открытым небом.

Работники центра никогда не бывали ни на одном пункте и не имели о них ни малейшего представления. Заведующему производством «Рыбпрома», вольнонаемному гепеусту Колосову, бывшему советскому прокурору, привыкшему к тому, что все дела решаются на бумаге, и в голову не приходило, что сущность рыбопромышленного предприятия заключается в том, чтобы ловить и солить рыбу, а не ездить на заседания и писать отчеты. Среди заключенных, работающих под его началом, были превосходные практики и знатоки дела, но их держали на привязи, не выпускали из тесных комнатушек управления, и они поневоле должны были ограничиваться бумажным делопроизводством.

Единственным человеком, который разъезжал по промысловым пунктам, был сам начальник «Рыбпрома» С. И. Симанков, но по малому развитию его и по малограмотности его поездки на работе управления отражаться не могли.

Симанков был случайной фигурой среди вольнонаемных гепеустов. В отличие от других, гордившихся званием «старых чекистов», он в ГПУ работал всего с 1929 года. К нему относились не как к «своему», и в нем не все человеческое было вытравлено профессиональным, хотя высокими качествами он тоже не отличался. Карьеру он сделал таким образом. Рыбак из села Шуерецкого, в тридцати километрах от Кеми, он по развитию был ниже среднего крестьянского уровня, но в начале революции бросил свое рыбацкое дело, записался в партию и затем обеспечил себе советскую бюрократическую дорогу. Он не имел своего мнения ни о чем, при этом обладал достаточной долей чинопочитания и мужицкой хитрости, чтобы не впадать ни в какой «уклон», и всегда выполнял только волю более высокого начальства. Эти качества и грамотность, достаточная, чтобы написать с грубыми ошибками нехитрую бумажку, позволили ему быстро сделать карьеру в глухой провинции, и в 1928 году он оказался председателем районного Кемского исполкома — нечто вроде уездного начальника по-старому. В это время в Кеми ГПУ организовало «Рыбпром». Заключенных специалистов и рыбаков для этого дела было достаточно, но не было ни одного гепеуста, который бы хоть что-нибудь понимал в рыбном деле. Кроме того, у «Рыбпрома» все время шли столкновения с местными властями из-за тоней, которые ГПУ захватило у местных рыбаков.

Чтобы ликвидировать эти недоразумения, ГПУ решило завербовать главного представителя местной власти — председателя районного исполкома — и назначить его начальником «Рыбпрома». Симанкова нарядили в длиннополую гепеустскую шинель, дали лакированные сапоги со шпорами, красную звезду на шапку, ромб в петлицу, то есть генеральский чин, и новый начальник был готов. Одно это представляло для него, деревенского дон-жуана, такой соблазн, перед которым он устоять бы не мог, но, кроме того, звание начальника отделения лагеря давало ему неограниченную власть над двадцатью тысячами заключенных и множество материальных преимуществ.

В новой роли он держался тех же правил, при помощи которых сделал административную карьеру: самому не мудрствовать и исполнять волю начальства. Кроме того, он быстро усвоил систему подарков высшему начальству. Должность начальника «Рыбпрома» открывала перед ним самые широкие перспективы, и чем голоднее становилось в Москве, тем больший вес приобретал он в лагере, так как мог отправлять в центр семгу во всех видах, соловецкую сельдь и другие блага северных морей, добываемые руками заключенных. За это ему прощалось его не чекистское прошлое, и я думаю, что если он и не сделает в дальнейшем блестящей советской карьеры, то на достигнутом положении сумеет удержаться. Весьма вероятно, что после служебного стажа в ГПУ его назначат председателем какого-нибудь крупного государственного рыбного треста.

Чем он хуже других таких же председателей?

Для меня имело большое значение, что начальник «Рыбпрома» не чекист, а рыбак — помор. Я не сомневался, что, несмотря на мое униженное положение заключенного, он не сможет не считаться с моими знаниями и авторитетом, что он должен внутренне стесняться передо мной своей малограмотности в рыбном деле, которую он, как рыбак, не мог не сознавать. Пользуясь этим, я легче мог заставить его делать то, что мне было нужно, а следовательно, это когда-нибудь могло и послужить организации побега. Не плохо для меня было и то, что рыбпромовское начальство не вмешивалось в работу на местах, где, следовательно, можно будет тоже устроить то, что сможет в конечном счете сыграть решающее значение для моего побега.

Я предложил рыбпромовскому начальству до зимы послать меня объехать все места промысла (тони) и все пункты «Рыбпрома», составить их подробное описание и характеристику с точки зрения их развития. Кроме того, я предложил попутно разработать возможность организации новых видов промысла, утилизации неиспользуемых до сих пор отходов, а также непромысловых рыб. Это должно было манить их новым широким развитием промысла. Объезд пунктов и тоней я предлагал сделать на гребной лодке, настолько мелкосидящей, чтобы в любом месте можно было подойти к берегу. Это было необходимо по характеру работ, но это же давало мне возможность исследовать подходящие места побега.

Представляя программу работ, я начал свою записку следующими словами: «Согласно данным мне руководящим указаниям, мною составлен следующий план исследовательских работ на 1931 год». Коммунисты любят, чтобы работа исполнялась по их указаниям — это льстит их самолюбию, они не прочь и чужие мысли выдать за свои. Мне, разумеется, теперь обиды в этом не было. На воле я с этой склонностью коммунистов не имел обыкновения считаться, и потому у меня бывало много неприятностей: в лагере я поставил себе правило предлагать начальству свои мысли в качестве их собственных изобретений, если только это давало мне возможность делать то, что я хотел.

В своей записке я намеренно не указал район исследования, хотя обследовать в одно лето все пункты «Рыбпрома» было немыслимо. Для этого надо было бы объехать тысячи километров вдоль береговой линии. Пункты «Рыбпрома» расположены в двух основных районах: северном — Кандалакшский залив, и южном — побережье Онежского залива Белого моря. Это побережье отстоит от границы Финляндии на двести пятьдесят — триста километров по прямой линии и, следовательно, очень невыгодно для побега. Наиболее северные участки Кандалакшского залива — всего на сто километров. Крайний, северный район у села Кандалакши — гористый, пространство от берега моря до границы почти не населено и не имеет никаких дорог. Район между Онежским заливом и границей Финляндии, напротив, представляет собой ровное, сильно заболоченное плато с массой озер и довольно значительными реками, что могло быть серьезным препятствием для передвижения. Гор я не боялся, так как в свое время достаточно побродил по горам Тянь-Шаня, Алтая, Саян, Сихотэалиня и другим. Отроги Хибин, лежащие по Кандалакшскому заливу, не казались мне страшными, так как они не достигают ста метров над уровнем моря, и я был уверен, что в горах быстро пройду повсюду.

Наконец, север прельщал меня краткостью расстояния до границы: сто километров по прямой линии, даже при неблагоприятных обстоятельствах, должны были фактически составить не более ста пятидесяти километров пути, что можно было пройти в четыре — пять дней. Страшным было дальнейшее передвижение по Финляндии, так как места у границы там совершенно не заселены. Легко можно было умереть с голоду уже за границей, прежде чем удастся найти какое-нибудь жилье. Южный район был в этом отношении благоприятнее, так как финские поселки находятся там у самой границы. Я все же считал, что лучше иметь дело с голодом, питаясь грибами и ягодами, лучше перетерпеть лишения в финском лесу, чем рисковать попасть в руки советской охраны. Но чем тверже я решал готовить побег с северного района, тем тщательнее я должен был скрывать, что он меня интересует. С другой стороны, и гепеусты никогда, до самого последнего момента, не обнаруживают своих решений. Моя программа была с важным видом просмотрена и снисходительно одобрена. Пора было собираться в дорогу, чтобы успеть использовать хотя бы конец лета. Но ни район исследования, ни срок отъезда не назначались. Видимо, начальство колебалось.

Сам я тоже не торопился. Во всем моем деле главный пункт еще оставался невыясненным. Чтобы бежать, я должен был знать судьбу жены, а она все еще в тюрьме. Ее арестовали с целью воздействовать на меня, собственно «дела» у нее не было, а между тем мой приговор был датирован тринадцатым апреля, теперь шел июнь, а ее не ссылали и не освобождали. Я склонялся к мысли, что следователь только спровоцировал меня с арестом, а «шил» ей что-нибудь другое. От прибывающих из Петербурга с новыми этапами я получил самые неутешительные вести: много специалистов из Эрмитажа, Русского музея, Этнографического и других были сосланы. Жена служила в Эрмитаже, и ее могли «пристегнуть» к ним же. У меня пропала всякая надежда на ее освобождение, и я решил ждать только, чтобы узнать, куда ее сошлют, установить с ней связь и тогда бежать за границу, чтобы оттуда организовать ее побег, одновременно выручая сынишку из Петербурга. Я знал, какие невероятные трудности это должно было представлять, но я знал также, что это оставалось единственной целью моей жизни.

Как оказалось позже, жена действительно была арестована только для того, чтобы оказать на меня давление, после моего приговора ее не вызывали и не допрашивали, о ней просто забыли, и она просидела из-за этого почти полных четыре месяца, с тринадцатого апреля по десятое августа. В это время она не могла знать, что я сослан, и я ничего не мог узнать о ней. А начальство мое тоже медлило с поездкой. Прошел холодный и дождливый июнь, установился ясный и теплый июль, начался август, оставалось не больше месяца, удобного для работы, так как обычно в северном районе в первых числах сентября начинаются морозы и выпадает снег, который в горах уже не сходит до будущего лета, а я все также таскался каждый день из казармы в «Рыбпром», голодал, терял силы и ничего не мог сделать.

Мои коллеги по «Рыбпрому» были настроены пессимистически относительно моей поездки.

— Никуда вы не поедете, — уверяли меня опытные люди. — Мало ли фантазии бывает у начальства! Кроме того, такая поездка зависит, в значительной степени, не от них, а оттого, как на вас смотрит ИСО. Может быть, оно вас считает в разряде «запретников», может быть, подозревает в намерении бежать, тогда вас никуда не пустят из Кеми, что бы ни делало наше начальство.

— Нет, — возражали другие. — ИСО, может быть, и ничего против вас не имеет, но оно еще не имело случая вас испытать. Вы только что попали в лагерь, а здесь легче всего решаются бежать именно в первый год и при первом удобном случае. Обычно первую командировку дают куда-нибудь поблизости и в такое место, где имеется хорошая охрана. Если в этой командировке заключенный не ведет себя подозрительно, тогда его могут отпустить и дальше.

Эта мысль показалась мне правдоподобной, и я решил добиться кратковременной командировки, чтобы дать толчок своему делу.

Среди различных предприятий «Рыбпрома» был пункт по заготовке семги в двадцати километрах от Кеми, в селе Подужемье, расположенном на берегу реки Кеми по Кемско-Ухтинскому тракту, ведущему к финской границе. На этом тракте есть несколько сел и постоянное сообщение на грузовых автомобилях, которые в Совдепии называются автобусами. Тракт охраняется лагерными гепеустами и пограничной стражей. До финской границы здесь больше двухсот пятидесяти километров. Условия для побега могут показаться соблазнительными, потому что не собьешься с пути, но на самом деле они неблагоприятны, и для начальства не было никакого риска отпустить меня в этом направлении. Поэтому-то я и решил предварительно добиться командировки в Подужемье.

Для того чтобы уверить ИСО, что у меня и мысли не может быть о побеге, я всем рассказывал, что в Петербурге у меня остался сын двенадцати лет, что жена сидит на Шпалерной. Письма я получал только от сына, шли они через ИСО, и оно знало, что в случае побега я оставлю им дорогих мне заложников.

Теперь надо было что-нибудь изобретать, чтобы меня послали в Подужемье. Оттуда каждый день в Кемь на автомобиле доставлялась семга; здесь ее сортировали и убирали в соль или в лед. Вся она шла или на подарки в ГПУ, или на экспорт — через Госторг в Англию. В 1931 году единственным заготовителем экспортной семги в Карелии был «Рыбпром», и операция эта была одна из доходных, но мастера, заготовлявшие семгу, жаловались на высокий процент брака рыбы, поступавшей из Подужемья. Я несколько дней осматривал прибывавшие оттуда партии и определил, в чем заключается брак. Не было никакого сомнения, что он происходил от неправильного и небрежного убоя и обращения с рыбой до того, как она попала в приемный пункт «Рыбпрома». Я составил об этом записку и предложил новый способ убоя семги, исключавший возможность брака.

Симанков, как бывший рыбак, заинтересовался моим предложением, засомневался по своей косности, но все же был этим задет.

— Пошлите меня в Подужемье, — вызвался я. — Я произведу убой семги при рыбаках и, кроме того, любого из них научу, как это делать. Ваши засольщики дадут отзыв о битой таким образом рыбе, я же ручаюсь, что брака у меня не будет.

Он соблазнился, и через два дня командировка моя была оформлена. ИСО отпустило меня. Еще крошечный шаг вперед. Главное — не торопиться, думал я, не бояться сложности плана, не упускать ничего из виду и твердо стремиться и помнить об одном.

Десятого августа, в чудный летний вечер, я сидел вместе с шофером на передке грузового «Форда», и мы мчались из Кеми на запад. Промелькнули убогие городские постройки, справа осталась станция железной дороги. Эта линия, отрезающая прибрежную полосу, все время моего заключения казалась мне магическим заграждением, удерживающим меня в неволе. При побеге мне предстояло пересечь ее. На восток от линии железной дороги оставались населенные места побережья, города, села, пункты соловецких лагерей с их проволочными заграждениями, изоляторами, охраной. На запад шел дикий лес, болота, озера с редкими поселками и разбросанными участками лесозаготовок.

Тут мне предстояло бежать, здесь я должен был скрываться как зверь от преследований охотников. Хорошие места — просторные, пусть хоть целой облавой ходят.

Ярко представлялось мне, как я дойду до железнодорожной насыпи, выберу место получше, поднимусь на нее и опять нырну в лес.

А мы тем временем ехали по Кемско-Ухтинскому тракту. Он проложен в лесу, на левом берегу реки Кеми. Бурная и извилистая река, то отрывается от тракта и скрывается в лесу, то вновь шумит и пенится у самой дороги, одной из самых страшных работ ГПУ: строилась она в самые свирепые времена лагерей «особого назначения», заключенных здесь морили тысячами. Недаром местные жители говорят, что все триста километров этого шоссе мощены не камнями, а костями заключенных. Несмотря на все человеческие жизни, вбитые туда, несмотря на то, что шоссе имеет стратегическое значение, содержится оно, как и все в Совдепии, не предназначенное для показа, очень плохо. Рытвины, ухабы, промоины не позволяют ехать быстро. Машину подбрасывает и кидает из стороны в сторону. На мостах приходится сбавлять ход, так как ездить через них уже опасно. У шофера были часы (вещь, запрещенная для обыкновенных заключенных, так как они могут служить вместо компаса), и по столбам можно было следить за километрами. Мы ехали тридцать километров в час. Не потребовалось бы и десяти часов, чтобы быть у границы, мелькнуло у меня в голове. Но из разговора с шофером я узнал, что и это искушение предусмотрено: шоферы получают горючее под строгим контролем и не больше, чем необходимо для каждой отдельной поездки.

Солнце стояло низко и золотило стволы деревьев и открытые места берега. Впервые после тюрьмы я дышал лесным воздухом, впервые был далеко от людей. С грустью я думал, что жена сидит теперь в одиночке на Шпалерной, в каменных стенах, в духоте, в тюремной вони. Проклятая жизнь! Когда еще смогу что-нибудь сделать, чтобы вытащить ее из неволи. Мне было совестно и больно дышать чистым воздухом, смотреть на прекрасный лес...

В Подужемье на рыбпромовском пункте был один стражник ГПУ и один заключенный, на обязанности которого лежала приемка рыбы у подужемскик рыбаков и отправка ее в Кемь. Заключенный жил в комнате, снятой ГПУ в крестьянской избе. Комната эта служила одновременно и конторой для расчета с рыбаками. Заключенный этот до ареста служил осведомителем ГПУ и за болтливость получил десять лет. Для ГПУ он все же был своим человеком, таким образом, я находился тут в руках двух надежных стражей. Но и из них я постарался извлечь себе пользу. Вечер все равно надо было провести с ними, в летнее светлое время спится мало, а мне надо было собрать сведения о побегах. Делать это надо было очень осторожно, но я приноровился вызывать собеседников на нужные мне темы, стравливать их на споры и воспоминания, а самому делать вид, что занят совсем другим. Особенно ловко это удавалось с охраной, которая любила прихвастнуть своей необыкновенной ловкостью в отлавливании бежавших. Они много врали, но давали и ценные сведения об условиях организации охраны и преследования. Встречались среди них и люди правдивые, которые вскрывали и слабые места охраны. О целом ряде побегов я слышал подробнейшие рассказы нескольких лиц и из числа преследователей, и из числа заключенных, невольных свидетелей побега. Таким образом, картина побега делалась для меня все более ясной и поучительной. С особым вниманием я вслушивался в рассказы о неудачных побегах, стараясь понять, от чего проистекали роковые ошибки этих беглецов.

Побеги уголовных уже не представляли для меня никакого интереса, да и охрана считала это дело несерьезным. Весь романтизм побегов уголовных, который увлекал меня в тюрьме, теперь исчез. Захватывающий интерес побега — это страшный риск; это игра со смертью за жизнь и свободу. Бегущий уголовный рискует сущими пустяками, максимум — побои при поимке, месяц изолятора, прибавка срока на два-три года. Конечно, это тяжелее, чем наказание за побег политических в царское время, когда некоторые бегали из ссылок и тюрем по нескольку раз и даже не всегда при поимке получали прибавление срока. Но теперь бегство «каэра» — это риск жизнью. При поимке для него один конец — расстрел. Сначала — ужасающее избиение, потом изолятор, пытки, чтобы выдал «соучастников», которых, конечно, нет, и только потом пуля в затылок.

В зависимости от этой разницы положения уголовного и «каэра», различна и подготовка к побегу. «Каэр» бежит, тщательно подготовив все, что можно, уголовный бежит при первом удобном случае. Охрана особенно и не старается преследовать уголовных, все равно, они или сами находятся, когда выйдут на железную дорогу, или доедут до города и там будут выловлены. За бежавшими каэрами всегда наряжается погоня, иногда мобилизуются ближайшие села, в преследовании всегда принимает участие пограничная стража. Каэр почти всегда пытается бежать за границу, потому что на родине скрыться ему негде.

Все, что я узнал о побегах в Подужемье, было малоутешительно. Побегов здесь было много, что объяснялось близостью таких огромных лагерных пунктов, как Попов Остров и Вечеракша, на которых содержались десятки тысяч заключенных, но подавляющее большинство побегов было неудачно. Соблазнительно было идти по тракту, чтобы быстрее передвигаться, но так как тракт охраняется, все села и пункты соединены с Кемью телеграфом и телефоном, то пройти по нему и не попасться можно только чудом. Достаточно поставить по дороге несколько «секретов», и беглец пойман. Если он пойдет лесом, параллельно тракту, охрана легко обгонит его и преградит путь в хорошо известных, труднопроходимых местах, на болотах, озерах, реках. Кроме того, если лесом, триста километров превратятся в четыреста пятьдесят, которые не пройти и в две недели, и запаса пищи на такой срок не достать и не унести. Голод выгонит его на село, а там он большей частью и находит гибель. Главная опасность — это крестьяне-карелы. Со спортивной жестокостью охотятся они за заключенными. В Подужемье и во всех селах по тракту нет, говорят, ни одного домохозяина, который бы не получил премию за поимку беглеца, а некоторые получали и по нескольку раз. Голова бежавшего оценивается в мешок муки, и за это карелы-крестьяне выдают людей насмерть. Я слышал, что в Центральной России этого нет, и бежавшим, например, из Сызранского лагеря крестьяне помогают, укрывают, делятся последним куском хлеба.

А здесь как только обнаружено, что заключенный бежал, по всему району дается знать, и все выходят на охоту. Преследователи сыты, обуты, вооружены, прекрасно знают местность; преследуемый — голодный, ослабленный тюрьмой и каторгой, едва обутый и бродит ощупью в незнакомом лесу. И все-таки его трудно там найти, но сам он, выбившись из сил, выходит попросить поесть.

«Люди же тут, — думает он, — неужели выдадут на смертную муку?»

И его ласково встречают, жалеют, сажают за стол, кормят, поят, собирают провизию в дорогу, стараются задержать подольше, а пока хозяйка угощает, ее мальчишка бежит за стражником. И это бывает последняя еда беглеца.

Незадолго до моего приезда в Подужемье, тамошние карелы поймали молодого крестьянина, бежавшего из Соловецкого лагеря. Он зашел в одну из изб, стоящих на краю села, попросил хлеба. Хлеба ему дали. Он успел уйти в лес, но там тотчас организовали облаву, и он вышел на цепь вооруженных людей. Побежал, но был сбит двумя пулями. Раненого, его привезли в село и заперли в сарай, решив утром отправить в Кемь. Но человек он был богатырского сложения и, справившись со своими ранами, ночью выломал дверь и ушел. Побег скоро заметили, пустили по следу собак, настигли, долго били, связали и решили запереть в бане. Как только ему развязали руки, он бросился на своих мучителей и двоим нанес тяжкие увечья. В это время подоспела стража ГПУ. Беглеца скрутили и подвесили к потолку бани вниз головой. Изо рта у него текла кровь, он задыхался, молил, чтоб отвязали. Отвязали, когда он потерял сознание, потому что полагается доставлять живого. Едва он пришел в себя, как с нечеловеческим усилием вскочил на ноги, схватил с печи камень и нанес такой удар охраннику, что проломил ему грудную клетку. Его снова били чем попало, связали руки, прикрутили к подводе и, не дожидаясь утра, погнали в Кемь. Когда он падал, лошадь тащила его по земле, а стражники били ногами. Протащили его километра три-четыре до места и остановились: беглец был мертв.

Этот страшный рассказ и другие, ему подобные, мои собеседники передавали спокойно, интересуясь техническими подробностями дела: как взяли, куда били, но о том, что это был человек, никто из них не думал. Он был только предметом преследования и охоты, на котором можно заработать мешок муки и который произвел некоторое впечатление, потому что так упрямо не хотел умирать.

Итак, я много узнал полезного.

Днем я произвел успешно свои опыты. Рыбаки отнеслись к делу как будто с интересом. Тем не менее, поговорив с ними и посмотрев на их работу, я убедился, что применять они мой метод не будут. Дело в том, что бракованную семгу у них не «покупали», и она оставалась для их собственного пользования. Всю же доброкачественную рыбу они были обязаны сдавать по твердой цене «Рыбпрому». За первосортную семгу им платили от семидесяти копеек до одного рубля за килограмм, в то время как бракованную они могли из-под полы продать за десять-пятнадцать рублей кило. ГПУ отсылало часть худшей семги на продажу в Петроград и продавало ее по двадцать пять — тридцать рублей кило. Понятно, что в интересах рыбака было иметь как можно больше брака. Таковы своеобразные условия социалистической промышленности и торговли, и мне же, «вредителю», было дано исправить их.

Довольно я испортил себе крови на воле, стремясь во что бы то ни стало наладить производство, здесь у меня была другая цель. Мне важно было съездить в командировку и положить начало доверию ИСО. Съездил я не напрасно, данное мне поручение выполнил точно, опыт мой удался вполне, и я вез в Кемь десятка два семги, битой по моему способу и безукоризненного качества, а «увязывать» мой опыт с рыбацкой «практикой» они могли сами.

Доставили меня назад также в автомобиле поздно вечером. Я был взволнован, устал и, отбыв все формальности возвращения в лагерь, поспешил забраться на свои пятьдесят сантиметров нар и заснул. В ту же минуту меня разбудили. У нар стоял помощник ротного старосты с какой-то книгой в руках.

Что это значит? Отправляют куда-нибудь? В карцер? Соседи смотрели на меня с беспокойством.

— Распишитесь в получении телеграммы.

Едва сдерживая себя от волнения, я написал фамилию и получил листок телеграммы. Боже мой, что могло случиться?

«Вернулась благополучно домой», и подпись жены.

Бывает же радость и в СССР.

В первую минуту я чувствовал только радость и огромное облегчение. Она вышла из тюрьмы — заветная мечта узников, увидела сына. Бедняжка, он больше теперь не один. Что с ним случилось от радости?

Телеграмма была отправлена десятого августа, в тот день, когда я в первый раз выехал из лагеря — это хорошее предзнаменование.

Все мои планы побега теперь менялись и упрощались. Жена была на свободе, вместе с сыном. Надо было их видеть, но по лагерным правилам свидание, при самых благоприятных обстоятельствах, может быть разрешено не раньше, чем через полгода после прибытия заключенного в лагерь. Привезли меня в лагерь второго мая, увидеться мы сможем не раньше второго ноября. Ноябрь — это уже зима. Бежать зимой трудно, почти невозможно. Значит, побег откладывается до 1932 года. Но бежать можем все вместе.

Что же мне надо сделать за это время? Познакомиться с северным районом, узнать пути к границе, места расположения пунктов пограничной стражи, организацию охраны Северного района. На основании этих данных выбрать отправной пункт и примерный маршрут побега. Во время поездки на север я должен был изобрести такую тему для работы, которая давала бы возможность поехать туда и на будущий год, и в то место, которое я сочту наиболее удобным для побега. Кроме того, я должен добиться полного доверия со стороны начальства «Рыбпрома» и местной охраны. Сам я должен окрепнуть, натренироваться в ходьбе и гребле. К ноябрю я должен закончить намеченную поездку и вернуться в Кемь для свидания с женой. Тогда поговорим о побеге.

Я не спал всю ночь. Мысль о побеге билась у меня в голове. Кругом была дикая теснота, вонь, грязь, духота, клопы, я ничего не замечал. Вообще с этого момента я стал интенсивно жить только этой мыслью, только этим планом, и вся каторга плыла мимо меня, как в чаду. Не все ли равно, как протянуть это проклятое время. Надо так много успеть сделать.

На другой день я написал отчет о своем опыте, проделанном в Подужемье. Засольщики «Рыбпрома» дали хороший отзыв о заготовленной мной семге. От начальства я не получил ни одобрения, ни порицания. Мои коллеги пояснили мне, что это хороший признак и что начальство, несомненно, довольно.

Дня через два меня вызвал помощник начальника «Рыбпрома» Колосов.

— Как ваша подготовка к экспедиции? — спросил он, не то насмешливо, не то торжественно выговаривая слово «экспедиция».

— Все, что можно, я подготовил. Я могу ехать хоть сегодня.

— Откуда думаете начать обследование? Очень хотелось сказать, что с севера, но я пожал плечами и ответил равнодушным голосом:

— Это безразлично: можно начать с южного района, можно и с северного.

— Южный для нас интереснее. Начинайте оттуда. Подробно доложите начальнику «Рыбпрома», он вас вызовет. Будьте готовы к отъезду.

Плохо дело, подумал я. Значит, не попасть на север. Мне бы только попасть туда, я бы им изобрел такое, что, наверное, можно было бы рассчитывать на поездку и в будущем году. На что бы их сейчас поддеть? Начальник и помощник начальника всегда в контрах, попробовать сыграть на этом?

Когда Симанков, то есть начальник «Рыбпрома», вызвал меня к себе, я закончил свой доклад словами:

— Ваш заместитель приказал мне начать обследование с южного района.

— Вздор, поедете на север. Завтра выезжайте в Кандалакшу.

Счастье свалилось мне в руки. Не может быть, чтобы я не добился свободы.